Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
— Говори, говори дальше… Это интересно.
— Хватит. Я не могу позволить себе, чтобы одержимость прошлым парализовала мою волю к успехам в будущем.
Это был случай, когда она позволила приоткрыть уголок завесы ее прошлого. Как бы ни старался он проникнуть в него потом, встречал заговор молчания.
Он счел себя чрезвычайно обиженным такой манерой разговаривать о вещах, которые ему представлялись достойными других слов и другого к ним отношения. Началась серьезная ссора. Они переехали реку, не обмолвившись словом, и расстались не простившись.
— Тем лучше, — сказал он себе. — Теперь все кончено. Пора действовать, довольно обрастать словами. Она начинает втаптывать в грязь репутации девушек, которых не стоит. И потом, что я о ней знаю? Да и узнать не смогу, сколь ни стараюсь. Душа ее всегда за закрытой дверью, только тело всегда предельно расковано.
Это была их первая ссора, положившая начало новой фазе любви. Он сжег ее письма, порвал фотографическую карточку, на которой она была заснята с портфелем идущей по аллее городского сада, и в тот же день послал письмо Марии Андреевне. Она при прощании, уезжая в Крым с туристами, ошеломила его неожиданным признанием. Он готов теперь на все, чтобы вернуть этот момент, он ждет ее с нетерпением, он выйдет на станцию встречать ее, он будет любить ее… Пахарев вполне был искренен. И в самом деле ему казалось теперь, что только ее одну он и любил. Следует лишь забыть памятные события в день отъезда, и начнется новая жизнь, полная смысла, света и воздуха. Он ездил в командировку, которую себе выдумал, удвоил часы на курсах, ввел каждодневное чтение по-французски и боялся каждой незанятой минуты. Иногда ему казалось, что он не выдержит искушения и побежит по знакомой дорожке сада, и тогда он приглашал хозяйку куда-нибудь, например в лес за грибами. Болтовня тети Симы быстро утомляла его, он прятался за кусты и нарочно не откликался, полоненный горьким раздумьем. А та журила его за ротозейство, когда он давил грибы ногами или проходил мимо них. Он возвращался домой с острой и затаенной мыслью, что вдруг Людмила его дожидается. Со страхом подходил к дому и ловил себя на чувстве разочарования.
Опять он настойчиво распалял свое воображение картинами тесной дружбы с Марией Андреевной и наконец довел себя до такой степени, что и в самом деле поверил в то, что лучшей подруги в жизни для него не найти.
«Будем вместе жить и одно дело выполнять. И всей канители конец. Я не создан для донжуанских дел. Ну их к черту».
Это показалось ему очень верным. Вскоре Мария Андреевна прислала телеграмму, в которой очень коротко и по-деловому известила о дне своего приезда. Пахарев передумал много о своей встрече с нею. Ему казалось, что это будет что-то слишком необычное и трогательное: раскаяние, нежная признательность с его стороны вызовут при встрече у нее пыл радости, они обнимутся, как муж и жена, и без слов все будет понятно.
И вот он стоял на пристани. Он хотел поймать ее счастливый и смущенный взгляд с палубы движущегося парохода. Но когда пароход подошел к пристани, пассажиры точно угорелые хлынули и затопили проходы. Пахарев протискивался сквозь толпу, но нигде не находил Марию Андреевну. Досадуя, он простоял на пристани до тех пор, пока не поредела толпа, и потом вышел на берег. Он увидел Марию Андреевну подле телеги. Она держала в руках чемодан и торговалась с мужиком, чтобы доехать до дому. Он кинулся к ней. Она вскинула на него искрящиеся глаза. И они вдруг потухли. В них ничего не отразилось, кроме недоумения и растерянности. Она уловила холодный испуг его глаз. И первое чувство, которое ощутил Пахарев, это было необоримое к ней равнодушие. Он похолодел от сознания, что не найдет даже слов заговорить с нею. Вся теплота, скопленная им перед встречей, моментально испарилась. Он торопливо пожал ей руку и стал укладывать чемодан. И пока суетились около телеги, все-таки было легче. Потом они сели, тронулись. Пахарев задал ей два-три вопроса о Крыме, она столь же деловым тоном, точно по курортному справочнику, ответила, не скрывая своего серьезного, пугливого недоумения. Она сильно загорела, и кожа открытой шеи чуть-чуть облупилась, и все это еще рельефнее подчеркивало в его глазах какую-то будничность и неуют в их отношениях.
Дул холодный ветер, стоял серый день, небо было затянуто слоистой пеленой. Она куталась в прорезиненный плащ и все время искала удобной позы на телеге, на которой не было никакой подстилки. Возница то и дело хлестал по крупу костлявую лошадь березовой лозой, и его нелепые выкрики не располагали Пахарева к сердечным разговорам. Он понял, что все пропало, и замолчал. Так всю дорогу они и молчали, и, когда внес он чемодан в ее комнату и сел на стул, а она осталась неподвижной посередине комнаты, мучительная неловкость стала совершенно невыносимой. Ее вид говорил ему про то, что она выжидает его ухода, который избавит обоих от стыда и досады. Он пробормотал что-то невнятное и никчемное и наконец вышел. Тогда Мария Андреевна бросилась на кровать и принялась плакать. Она баюкала свою страсть надеждой. Ее обманули. Она плакала, вторично оскорбленная. Во-первых, неожиданной никчемностью его письма и, во-вторых, неподатливостью его сердца.
А Пахарев в это время уныло бродил по Круче. Там было оживленное гулянье. В реке купались, ловили рыбу. Он сидел в павильоне и пил пиво, чтобы чем-нибудь развлечься. Он был встревожен необычайно. Рядом с ним сидела парочка. Шли разговоры, которые были ему неприятны. Как вдруг его внимание привлекла фигура женщины, закутанная в мохнатую простыню. Лица ее нельзя было разглядеть, но манера так именно заворачиваться в простыню была Пахареву очень знакома. Женщина шла в гору одинокая, медленно ступая, то и дело останавливаясь и вглядываясь из-под ладони за реку. Точно посторонняя сила толкнула Пахарева к ней навстречу. Она спокойно, словно давно ожидая этого, взяла его
