Из жизни Потапова - Сергей Анатольевич Иванов
Он ничего пока не придумал. Но чувствовал, что в нем совершается какая-то неведомая работа. Его подкорка, душа уже что-то знали. Только Потапов еще не умел сказать этого словами. Однако оно существовало, было реальностью, а не сказкой и не сном. Это Потапов понимал по той радости, которая была внутри его.
Он пришел на дачу, полный самых грандиозных планов на сегодняшнюю ночь. Но будто по чьему-то приказу разделся и лег спать. Завтра, завтра, говорил он себе, пускай позреет. Потом повернулся на бок, подумал, что так и не поужинал, что расчудесный банан продолжает лежать в кармане плаща.
Ах, как ему захотелось этого успокоительного бананчика на сон грядущий. Но подняться сейчас не было никакой возможности. Голова уже оказалась примагниченной к подушке, а руки-ноги разбила дрема, сон. Сейчас Потапов не чувствовал себя ни одиноким, ни несчастным. Пожалуй, для него в данный момент времени вообще не существовали такие категории. И не существовало ни Элки, ни Вали Гореловой, ни Севы — никого на свете. Только, может быть, мама да Танюля. А все остальное занимала работа.
Прошло два дня. Сева, оставшийся еще поработать в Текстильном, все не ехал. Потапов хозяйствовал один. Собственно, хозяйствование его сводилось к минимуму. Ранним утром он варил кастрюлю геркулесовой каши, съедал примерно одну треть, выпивал пол-литра молока и отправлялся в лес.
Возвращался к обеду, то есть часа в два, опять съедал каши — на этот раз с колбасой или сыром, опять выпивал вдоволь молока и ложился спать часа на два. Потом вставал, отправлялся к лесничихе за молоком и в магазин за продуктами. Потом он сидел на террасе и ждал Севу, потом ужинал и ложился спать.
Внешне это был до отвращения растительный образ жизни.
По сути же Потапов вкалывал, как, может быть, никогда в жизни.
В то самое первое утро своего одиночества он вдруг счастливо понял, что раз ему для работы пока не надо сидеть за столом, писать — он должен ходить. История науки знает десятки примеров, когда открытия совершались на ходу… Да что там далеко ходить (опять же ходить!) за примерами. Платон и его академия вообще вся была построена на этих прогулках.
Тотчас же он, правда, подумал, что слова типа «открытие» как-то не очень ловко употреблять по отношению к себе. Надо же — «открытие»! Ай да гражданин Потапов, скромный ученый!
Поев геркулесовой каши, он сразу после завтрака отправился в лес. Шел и размышлял — наверно, это не всякому подойдет, но Потапову подходило. Может быть, дело в том, что он был профессиональным спортсменом и в движении его организм чувствовал себя естественно?.. А как же тогда Платон? Всю жизнь проходил по дорожкам своей академии — тоже, что ли, спортсмен?.. Эк тебя, товарищ, на сравнения тянет! Платон — Потапов…
Так он начинал, втягивался в эту работу на ходу. Сперва наплывало все отвлеченное, все вокруг да около, но потом он погружался в свое главное, в поиски той идеи, которая сумела бы связать его разрозненные мысли.
Причем теперь он уже не бродил словно слепой, как было в тот вечер возвращения от Тани. Он замечал буйное воскресение леса. Вечером, уже улегшись на диван с говорящими пружинами, он вспоминал знакомые повороты дороги, крики птиц… Он сразу понял, что будет ходить одним и тем же маршрутом, чтобы не тратить сил на поиски пути.
Маршрут этот был хорош и длинен. Его показал Потапову однажды Сева. Все по просеке, по просеке, потом через болотце, потом по длинной вымирающей березовой аллее, неизвестно кем и когда посаженной среди елового леса. И дальше через поля, поля. Так просторно идти там было! Жаворонки появились. Бьются-бьются в небесах. От них летит вниз прозрачная сверкающая нить песни. А сколько-то еще пройдешь, и снова песня… Жаворонки — верстовые столбы весенней России.
А потом снова лес, молодой березняк и осинник. И уж до дому недалеко, не больше часу хорошего хода. Всего же часа четыре, а в переводе на расстояние — километров пятнадцать, что ли…
Сегодня он отправлялся в третье свое путешествие, уже предвкушая дальнюю знакомую дорогу и думы-думы… Мой маршрут — это мой кабинет. Так он сказал себе. И вдруг вспомнил: что-то подобное ему говорила Валя. Это ведь она любит одни и те же места. И может быть, от ее искорки и придумалось Потапову ходить. И ходить все по знакомому!
За последние лет двадцать пять род человеческий стал до того уж туристическим, просто никаких сил! Все куда-то едут: и там мы бывали и то мы посетили. И все вроде видели и все запечатлели на кинопленку… Запечатлеть-то запечатлели, а полюбить не успели. Потому что к месту надо приглядываться. К каждой березе, к каждой поляне. Тогда много можно увидеть и до многого додуматься… Вот как Валечка моя, в душе своей сказал Потапов.
Тут он затормозился на полмгновенья, оставил воспоминание о Вале на опушке, а сам пошел в просеку своего кабинета. Сказал себе почти спокойно: вот сегодня и придумается, увидишь! Валю-то вспомнил недаром… Нет, он и прежде ее вспоминал, конечно. Но только вечером, не во время работы.
То, что он искал столько часов, придумалось ему в поле. Он стоял и слушал песню жаворонка. И тут заметил, что глазами ищет эту прозрачную сверкающую нить песни, которая будто бы связывает певца с землею и не дает ему улететь. И опять все показалось Потапову до того взаимосвязано: слух, зрение, обоняние, осязание… Вдруг — сразу после жаворонка — он подумал о больном, которому щупают пульс, и слушают хрипы в легких, и пробуют рукою жар, и… Ну и запах, и запах, конечно!
При лихорадке больной пахнет ошпаренным гусем! Вот оно, понял! Потапов чуть ли не бросился бежать по своему пятнадцатикилометровому кабинету… Запахи, запахи, ошпаренный гусь, моча при какой-то там болезни пахнет антоновкой. Откуда мне это известно? А черт его знает!
Итак, диагностика по запахам. Абсолютно надежный способ, потому что «Нос» учует и одну-две молекулы. Ну пока, допустим, не учует. А в принципе… Одна-две молекулы. Ранняя диагностика… Чего? Да чего угодно! Даже
