Черная шаль - Иван Иванович Макаров
Вторую особенность я заметила за собой, когда возвращалась по этому логу назад с Петрушиным приказом, чтобы Шульц со своим отрядом явился немедленно для атаки. Я уже порядочно отошла от Самарки — и вдруг в одной межевой яме наткнулась на кучку наших солдат с винтовками. Здесь они резались в карты, в очко, как я определила. Я уже сразу сообразила, что они сдезертировали от боя, да и они, увидев меня и угадав, растерялись и тотчас же спрятали карты и деньги.
— Так-то, — говорю, — воюете-то? Хоть бы раненых шли носить.
Они мне — ни слова, и я отошла от них.
Тут я впервые посмотрела на небо. День был, как и вчера, ясный, солнечный, тихий. И вот диво: на солнце я смотрела, не щурясь, не закидывая глаз, ослепительный луч его не действовал тогда, как обычно, на мое зрение. Иль уж нервы мои были так вздернуты и потрясены, что на солнце я смотрела словно бы сквозь закопченное стекло.
Здесь, в тылу, я сразу же обнаружила, что Шульц-младший со своим отрядом куда-то бесследно исчез. Разыскивать его я послала во все концы, но никто их проклятый отряд не разыскал. И уж в то время здесь, в тылу, понеслись первые смутные вести о тех большевиках, которые находились у нас, в Журавинке, заложниками. Правда, ясно-то более или менее мне удалось установить лишь одно: что хохловские будто бы сговорились всех своих заложников привести на позицию и послать их под самый огонь, как живое прикрытие. Я подумала тотчас же о Николае и о нем больше всего забеспокоилась и решилась: как можно скорее известить Петю.
С этой вестью я и направилась старым путем обратно к Самарке. Но уж в полпути я заметила какую-то решительную перемену там: стрельба почти совсем прекратилась с обеих сторон. Лишь кое-где потрескивали выстрелы да изредка зачастит на минутку пулемет. Верстах в двух от Самарки я встретила Мысягина-Клемашева. Он как бешеный мчался верхом, что-то хрипел и, размахивая большим маузером на деревянной колодке, остервенело колотил им свою лошадь, и хотя я ему еще издали кричала и махала руками, он промчался мимо, не обратив на меня внимания.
Не успела я опомниться, как навстречу мне показались наши отряды — усталые, грязные, бредут безо всякого строя вдоль лощины.
Оказалось, что туда, к Петруше и к Мысягину-Клемашеву, попали самые точные известия о проделке Шульца-младшего и Саваофа и о злой судьбине наших заложников. Это известие их свалило окончательно, и оба они в один голос приказали нашим отрядам отступать по направлению к Шереметьевке и к Журавинке — к лесам.
Я долго стояла, пропуская отряды. Все надеялась, все ждала, что увижу Петрушу. В то время я не беспокоилась почему-то, что с ним могла случиться какая-то беда, что его поранят, убьют. Стояла и думала, что Петя, наверно, задержался из-за раненых, а пуще того — из-за чести, чтоб не показалось, что удрал впереди всех.
Но вот протащили и раненых, прокатили мимо обе наши пушки, вот уж все реже и реже стали показываться последние кучки отступающих, а Петруши все нет и нет.
Тут я впервые забеспокоилась. И все же я не подумала, что его убили, — нет и нет. Другое подозрение вдруг ударило меня в сердце: Петруша мой добровольно сдался Савёлу Марченко. Тут я поверила в эту мысль. До того она мне показалась вероятной, что я бегом, что есть силы, пустилась к Самарке, туда, к Марченко Савёлу.
Быть по-моему: вместе встану, вместе конец приму. Кому же, как не мне, быть с ним, с моим первенцем, в последний его час.
Спрашивала дорогой: где Петруша, не видали ли? Нет, никто не видел. Так, словно угорелая, я и влетела в Самарку. Тут же меня остановили их часовые и по моему требованию отвели меня к Савёлу Марченко. Я в полной, в полной была уверенности, что Петя уже там, что его уж допрашивает Савёл.
Ввели меня в избу. Вот и Марченко Савёл.
Савёл! Марченко Савёл! Как я не грохнулась замертво, когда впервые глянула на него! Мысягин-Клемашев! Он! Он — как две капли воды. Только моложе разве на два-три года, только разве не такой уж волосатый. Савёл! Савёл Марченко! Да как же это братья родные не знали, что они друг против друга в ста саженях в противных лагерях стояли! Да как же это все перепуталось, все перемешалось, что я — Горянова, а сын мой родной — Гостев, что Савёл Марченко, а брат его единоутробный Мысягин-Клемашев, а настоящая-то их фамилия оказалась Жапкины?!
Вместо того чтобы о Пете, о Петруше спросить (впрочем, я тотчас же поняла, что нет у них Петруши), я крикнула этому Савёлу:
— Брат у тебя, брат родной есть у тебя?
— Постой, тетя, погоди.
И голос, и голос — его, Мысягина-Клемашева.
— Есть, — спрашиваю, — брат: Мысягин-Клемашев, Алексей, Алексей?
— Постой ты, постой, милка! Есть, есть! Был. Алеша — был. Старший!
— Сейчас-то, — кричу, — сейчас-то знаешь ли, где он?
— По-стой, тебе говорят! Не кричи. Брат Алешка? Ну, был. Только умер на каторге он.
— Не умер, не умер! — кричу я. — Здесь он, здесь! И голос, и голос такой. Савёл! Савёл! Алексей-то не умер, а здесь, здесь он.
К вечеру, в сумерках, отправил меня Савёл обратно тем же путем и послал со мной очень короткое письмо брату, хотя все это время до самых сумерек он только и расспрашивал меня о Мысягине-Клемашеве. И до чего же, заметила, он был потрясен этим моим нечаянным известием! Расспрашивает, допытывает все подробности, все мелочи, а то вдруг оцепенеет на минутку, замрет, только, чувствую, с трудом, через силу так вот, закусит в себе все и едва-едва сдерживается.
А уж как рассказала я ему о шрамах кандальных и о том, что у Алексея бывают припадки, как только он похоронную песню «Вы жертвою пали» услышит, так и прорвало Савёла Марченко.
Уж, видно, недаром говорят, что большие люди, огромные то есть, они податливее маленьких на доброту да на слезы.
Два товарища его тут же в избе находились. Они все слушали, слушали, а потом один украдкой, незаметно вроде, вышел, а другой ухватился за лоб и все расхаживал по избе. А когда Савёла Марченко прорвало, так и этот тут же выбежал.
Вот что он написал тогда
