Когда налетел норд-ост - Анатолий Иванович Мошковский
На миг представил географическую карту: дельту Дуная на ней и Сулинское гирло, по которому они шли, и что-то внутри его стиснулось.
Фелюгу качало все сильнее, и Павлику было приятно: наконец-то он испытает хоть маленький штормик! Плотный ветер набивал рот, обжимал на худом теле спортивную курточку, стискивал на длинных ногах узкие брюки, холодил и пронизывал тело.
Впереди было море, открытое море, и больше ничего. Справа на тонкой полоске земли смутно виднелись какие-то крошечные строения. Павлик стал пристально вглядываться в них.
— Сулина, — сказал Филат, — румынский город… Вон видишь, церковь посередине, а вон дома… Мой батька там работал до войны, и я мальчонкой бывал.
Качка усилилась. Фелюгу и магуну высоко подбрасывало и опускало, и внизу, где-то под днищем, всем телом ощущал Павлик сильные толчки, удары, словно судно стукалось о грунт. Филат сразу догадался, о чем думает Павлик.
— Бьет, — сказал он, — о дно бьет. Сильно замывает устье… Вон видишь лозы в море — на косах, так там не глубже метра… Ох, сколько с горы несет ила!
Филат повел ногой, лежавшей на румпеле, фелюга изменила курс и пошла правей. Бить стало слабее.
Внезапно Павлик увидел в море неподвижный темный предмет: что-то вроде парохода, с трубой и надстройками, но сидел он слишком глубоко в воде.
— Затопляк, — произнес Филат. — Немец. Транспорт. В войну драпал с Крыма, да наши бомбардировщики накрыли. Так и полузатонул…
— А что он вез?
— Обмундирование и продукты… Многие у нас после войны таскали с него фрицевские шинели, да и консервы долго жрали.
— С парохода?
— С транспорта. Чего им пропадать? Знаешь, как после войны жили — в хатах хоть шаром покати, с голода пухли. Сам не раз нырял и шарил по трюмам, мальчишкой был чуть постарше тебя…
Изредка над ними с хриплым криком пролетали чайки и какие-то тяжелые черные птицы.
Задирая голову, Павлик неотрывно следил за ними.
— Бакланы! — сказал Филат с ударением на последнем слоге.
«Ого! — обрадовался Павлик. — Сами бакланы, птицы моря и ветра!..» Сколько читал он в рассказах и стихах о них, неизменных спутниках бурь и штилей, матросских легенд и сказаний. И теперь они едва не касались его лица своими крыльями.
— Да-а-а, — мечтательно произнес Павлик, — красивые…
— Чего-чего? — не расслышал Филат, и не успел Павлик повторить, как шкипер резко бросил: — Первые враги рыбака… Гляди, сколько их на кольях! — Он мотнул головой в открытое море, и Павлик увидел в полукилометре от фелюги частокол из кольев, на которых сидели десятки таких же черных птиц. — Видно, рыбка есть, чуют. Жулье — прямо из сетей воруют улов. И знаешь, сколько жрут? Больше человека разов в десять. Один год даже команда у нас была по истреблению бакланов, из винтовок били: рыбу отпугивали от сетей… Ох и вредняги!
Павлик тихонько вздохнул. Он мог бы и не слышать этого.
Лучше б бакланы оставались теми, о которых Павлик читал. Но что поделаешь: рыбаки судят о них не по красоте крыльев, не по звучности их имени… Может, они и правы по-своему?
Филат и не догадывался о его мыслях, Павлик был образцовым слушателем, и шкипер комментировал все, что видел вокруг.
Оказалось, что поплавки, прыгавшие в воде, — от самоловов, тех самых снастей, на которых промышляет Тамон с Игорем; выяснилось, что слева находится поворотный буй в сторону Одессы, а справа — ревучий приемный сулинский буй; что затопляк обозначен на всех мореходных картах этого района…
Вдруг шкипер махнул рукой Сереге — он курил на палубе возле отца и через плечо заглядывал в блокнот. Моторист бросился к рубке, дробью простучал по трапу к машине, и фелюга тотчас смолкла. От внезапной тишины Павлик оглох. Голова чуть закружилась от качки и плеска волн о борт.
— Александр Сергеич, остаетесь или с нами? — крикнул Филат.
Отец стремительно вскочил с палубы, засовывая в карман куртки блокнот.
— Тогда давайте! — Филат за трос подтащил к фелюге магуну, и отец потянулся к ней ногой.
— А я? — закричал Павлик. — А я?
— И ты, и ты, — успокоил его Филат, — только тише, всю рыбу попугаешь… Ну валяй, я подержу за руку.
Что-то резкое, что-то отчаянное захлестнуло вдруг Павлика. Не дожидаясь, когда моторист протянет ему руку, он с силой оттолкнулся от кормы и прыгнул в качающуюся магуну. Он не успел даже рассчитать расстояния, не знал в точности, куда приземлится. Два десятка глаз этих сумрачных, в душе, наверно, отважных людей смотрели на него, и он не смог устоять, не мог благоразумно перелезать с судна на судно, как отец.
Уже в воздухе стукнуло в голову: дурень! И тотчас вслед за этой мыслью он очутился в крепких объятьях Петра.
— Дьявол… Так и жизни решиться недолго!
— Видать, в Игоря породой, — усмехнулся Унгаров, — а ведь тоже городской закваски.
— А что? — тревожно спросил отец и вымученно улыбнулся. — Как это понять?
— Ну быстрей там, Филат! — крикнул Унгаров. — Разбирай бабайки… А понять это, дорогой папаша, обыкновенно: хорошо поставил своего старшого… Думаю, и с энтим карапузом не оплошал, а?
В лодке захохотали. Она отвалилась от фелюги. Рыбаки расселись на грубых банках. Павлика с отцом, чтобы не мешали грести, прогнали на нос, к пустым корзинам. И тяжелые длинные весла разом ударили по воде. Весла стучали ритмично и не очень часто и погружались не слишком глубоко, но магуна летела быстрей, чем за фелюгой.
Держась за толстый борт магуны, Павлик принимал лицом холодные брызги, и в душе его что-то звенело. Ах, как теперь было понятно, почему Игорь приехал именно сюда, к этим людям, к этим брызгам и дружному удару весел, к этой простой, ясной и прочной жизни… Ох, как проста и все же как непроста она! Но брат, видно, прижился тут: ведь рыбаки говорят о нем как о своем.
В лицо дул сильный ветер, грузно шатая море, но и он не мог сбить запах смолы, тухловатой рыбы и крепкого рыбацкого пота. Гребло шестеро, у каждого по веслу. Остальные натягивали на телогрейки прорезиненные фартуки, завязывали тесемки, топили в брезентовых рукавицах большие красные руки.
Прочно, словно привинченный, стоял Унгаров на носу, смотрел вперед и отрывисто подавал команды. На нем был короткий ватный бушлат — то, что когда-то было бушлатом, до того он был изодран, перештопан, перепачкан
