Когда налетел норд-ост - Анатолий Иванович Мошковский
Павлик то засыпал, то просыпался и подбегал к подоконнику, где лежали часы отца. Вначале золотистые стрелки показывали час ночи, потом полвторого, потом без пяти минут три. Потом вдруг сразу — без десяти минут четыре. Павлик в ужасе вскочил:
— Па, вставай! — и дернул его за локоть. — Проспали, бежим!
Они лихорадочно оделись и, не успев умыться и пожевать чего-нибудь, побежали к унгаровскому дому. По желобу низко стлался туман, и в этом тумане то и дело слышался треск моторов — звеньями уходили рыбаки на проверку снастей и ловушек: одни к вентерям, другие к перетяжкам — снастям с сотнями наживленных крючков, третьи к самоловам, четвертые к селедочным сетям…
Может, и унгаровцы уже ушли в море проверять ставник? Чего ж не забежали за ними? Филату было поручено. Как пить на отцовские денежки, так первый был, а как разбудить, так забыл…
По сырым от росы кладям прибежали они к унгаровскому дому. Дом молчал. Поблизости у причала стояла фелюга, а уходили унгаровцы на подрезку ставника только на ней.
— Выходит, они здесь? — сказал отец, кутаясь в плащ.
Павлик заглянул в окошечко и увидел спящих рыбаков. Он ничего не понимал.
— Может, их надо разбудить? — спросил Павлик.
— Вряд ли. У них будильник есть… И зачем мы с тобой так рано поднялись? Ох как спать хочется! — Лицо у отца было со сна помятое, под глазами набрякли и чуть отвисли сероватые мешочки, в эти утренние минуты было видно, что он немало пожил на земле.
Солнце еще не взошло, и небо на востоке было нежно-розовое, легкое, как на картинках бездарных базарных мазил, продающих лакированные фанерки с идиллическими пейзажиками: хатки, заря, кипарисы…
Из клочьев тумана высунулся острый задранный нос моторки.
— Доброе утро, — сказал какой-то человек.
— Здравствуйте, — хором ответили Павлик с отцом.
— Да что вы чикаетесь, будите их! Разоспались.
Отец пожал плечами. Лодка унеслась в сторону Дуная, и они так и не узнали, кто это был.
Небо все пуще наливалось розовым. С легким щебетом носились ласточки. Где-то подала кряхтающий голос сонная лягушка и тут же смолкла, точно поняла: нельзя такими звуками ломать красоту и свежесть утра. С метелок камыша зябко падали капли. На том берегу желоба в развесистой иве снова заработала безотказная кукушка.
Дверь дома вдруг отворилась, и на крыльцо вышел сонный Унгаров, босой, в кое-как подтянутых штанах, в расхристанной нижней рубахе. Почесался под мышками, протяжно зевнул:
— Не пойдем сегодня… Слышите, как море шумит? Нельзя подрезать при большой волне.
Опять зевнул, помял в руке небритое, чуть отекшее худое остроносое лицо.
— Раза два уже выходил — шумит… Идите спать.
— Беспокойный, — сказал отец, когда они возвращались к своему домику, — простой человек, а какой…
Спалось Павлику плохо. Он ворочался, горевал, что все так получилось, что море шумит, а это ни к чему.
Он встал около семи утра, когда отец еще спал, и вышел из дому. Многие рыбаки уже вернулись и чистили рыбу на уху. У причала рыбоприемного пункта стояло небольшое суденышко «Байкал», и Костик с рабочим Титом стаскивали с него ящики со льдом и солью, грузили в решетчатых деревянных контейнерах сардель и более крупную рыбу вчерашнего и сегодняшнего улова.
Павлик подошел к Тамону. Встав для удобства на одно колено, дед топором разделывал севрюгу: отсек хвост, нарубил, но не до конца, чтобы рыба не распалась. На досках причала, рядом с его сапогами, лежали зыбкие внутренности, и было отчетливо видно, как беспрерывно, с правильными промежутками сокращается и пульсирует маленькое темно-розовое сердце.
Павлику стало не по себе, и он отвернулся.
Отставив топор, Тамон принялся ножом разделывать внутренности, отделять желчь, потом стал вырезать и скоблить плавательный пузырь, очищая от слизи.
— Поймали? — спросил Павлик.
— Трех сдали, сорок кил потянули, а эта на пропитание… Заходь с батькой.
— Спасибо. А зачем вы очищаете пузырь?
— Это клеенка. Повешу его на плетень, высохнет, а потом все склеивать можно. Даже стекло берет.
Тамон пополоскал изрубленную севрюгу в воде, красными короткими пальцами потер внутри вскрытого брюха, смывая кровь.
Павлик оглянулся на доски. У грубых, просмоленных, высоких — до пояса — рыбацких сапог Тамона еще сокращалось севрюжье сердце. Павлик быстро пошел к мосткам и здесь услышал хриплый мужской крик и высокий, с надсадом — девичий. Громадная, метра с два, похожая на акулу белуга с вспоротым животом лежала на причале. Крик раздавался в весовой. Бежать туда, как ротозею, было неловко. Павлик присел возле белуги на корточки. Кончиками пальцев потрогал плавники, скользкую шкуру. А до его слуха долетал Алин голос:
— Хватит уже! Совсем на голову сядете! Всем икры захотелось…
— Так ведь сто грамм прошу… Под закуску…
— Все мало? Вон сколько рыбы себе навялили, и сельди соленой полно!..
— Ох, какая ты несговорчивая! — говорил хрипловатый голос. — Много прошу будто. Дьяков разрешает…
— Рыба уже не его, — твердила Аля, — сам получил триста граммов, как поймавший, а тебе ни грамма… Закон такой…
К ставнику они выехали поздно, часов в шесть, на вечернюю подрезку.
Павлик с отцом сидели на фелюге, а звено разместилось в огромной лодке — магуне, и шла она на буксире за фелюгой. Отец что-то набрасывал в блокноте на носу фелюги, а Павлик пристроился рядом с Филатом.
Локти шкипера лежали на рубке. Слегка согнувшись, он глядел вперед и правил ногой — она упиралась в румпель. Замасленная кепочка его торчала козырьком вверх. Скуластое, неровно загоревшее лицо, отчего оно казалось грязноватым, было внимательно и строго.
Рыбаки, сидевшие внизу, на днище и по бортам магуны в заношенных, обтрепанных телогрейках и пиджаках, были сумрачны и молчаливы. Один, надвинув на лицо зимнюю армейскую шапку, дремал, другой, перевалившись через борт, набирал в кружку дунайской воды — набрал, выпил и передал другому — пожилому, с грустным, обрюзгшим лицом. Всех их Павлик видел за столом и в ларьке, но не знал еще, как кого зовут.
Впереди появилось море. Оно было неправдоподобно белое, а небо над ним темно-синее, тяжелое, угрюмое. А ведь все должно быть наоборот! Никогда не видел Павлик такого моря.
Филат, неотрывно смотревший вперед, покачал головой.
— Что? — придвинулся к нему Павлик.
— Подрезать будет плохо. Неспокойно. Кабы сети не порвало, не перекрутило. Делов столько от этого шторма…
Еще не кончились берега, еще по обеим сторонам темнели заросли камыша, еще фелюга выходила из устья реки, а Павлик уже почувствовал,
