Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний
Не нужны им были уже фонарики, в рассветных сумерках выделялись надземные трубы, гнавшие нефть оттуда, из леса, из второй скважины, и все-таки Бесов жужжал фонариком, высвечивал трубы, тропинку вдоль труб, ядовито-яркую рожь, похожую больше не на рожь, а на буйную траву.
Тепла была ночь, хороша для ржи, и нигде не лежала роса, ступали по сухому, и, шурша о траву, о стебли, дошли скоро до леса. Едва вступили в казавшийся издалека угрюмым, точно накрытый чем-то кустарник, вылетела птица, роняя не то скрип, не то потрескивание, — забавный такой голос.
— Сойка, — узнал Бесов утреннюю птицу, и Гуте приятно стало, что Бесов узнал птицу по занятному ее голосу, и он шел следом за Бесовым по просеке, отводил от лица ветви с нежной, младенческой листвой, скользил ногою по прошлогодней коричневой хвое, лежавшей так плотно, что земля казалась устланной домотканым рядном. А еще лежали под ногами раскрывшиеся почерневшие, точно прихваченные гарью, шишки, пружинящие и потрескивающие, если ступишь на них, и Гутя все шел по домотканой дороге, по неживым шишкам, иногда оборачивался, но промысла не видел за деревьями, лишь верхушки буровых вышек, узором своих линий напоминавшие ему цирк, трапеции.
Уж очень спешно пробирался Бесов, тревожно шумела хвоя и трава у него под ногами, и когда Гутя услышал где-то впереди хлест падающей влаги, как будто сыпался там ливень, он тоже быстрее пошел по просеке, вогнув голову, точно опасаясь ливня, и фонариком бросая вниз палевый свет.
Потом Бесов рванулся вдруг и побежал, и Гутя кинулся бежать, потому что уже видна была меж деревьев вырывающаяся из трубы черная струя, которая поливала все вокруг и мазала в дегтярный цвет листья, траву, тела деревьев. Даже в сумраке необычными, как бы оставшимися от неведомых, ранних столетий выглядели эти черно-влажные деревья и травы, радужной пестротой блеснувшие в свете фонариков.
— Сюда! — крикнул Бесов и бросился к прорванной трубе с такой решительностью, словно пытался закрыть грудью неукротимо бьющую и высоко взлетающую струю, и он и вправду закрыл грудью эту струю, только сначала сбросил брезентовую куртку и поймал ею струю, а уже потом навалился грудью.
И сразу утих непрошеный ливень, посланный на землю из недр, черными зеркалами блистали отовсюду листья, черным было уже и лицо Бесова, когда он повернулся и крикнул, обнажая белые зубы:
— Вентиль перекрой!
Вентиль этот Гутя увидел в нескольких шагах от себя и крутнул его изо всей силы, чтобы иссякла нефть в прорванной трубе и потекла по запасной, и Бесов еще несколько секунд лежал грудью на куртке, с которой сочилось, но уже ясно было, что рана в трубе не грозит беснующейся струей.
Все-таки надел Бесов тяжкую, окрашенную куртку и кивнул Гуте, чтобы следом шел, и вскоре они достигли второй скважины, забрались, мешая друг дружке, на мостик и напряженно склонились над приборами, точно жадным и прерывистым дыханием пытались вернуть стрелки на их правильные места.
— Что такое, Бесов? Беда? — спросил Гутя, не отводя от приборов вспугнутых глаз.
— Теперь не беда. Как ее прорвало — не пойму! Но теперь не беда.
Да, теперь стрелки, за которыми Гутя следил, как за хворыми, постепенно подбирались к нормальным делениям, и он, вскинув голову, ощутил сильный машинный запах нефти.
А Бесов вдруг восхитил его своей находчивостью, и Гутя опять вспомнил, как бросился Бесов и укротил струю, и как Гуте неловко было стоять в новенькой робе рядом с человеком, у которого вся одежда запятнана темным. Ах, если бы он, Гутя, догадался броситься на сильную струю, прижался бы грудью, задирая голову, к трубе, и если бы все это произошло на глазах у Бесова! И, страдая оттого, что упущено такое необыкновенное мгновение, когда он мог быть смелым и находчивым, он уже с завистью смотрел на испачканную робу Бесова, а тот, понимая его зависть, взял да и обнял Гутю, чтобы и его новая роба уже не выглядела новой.
А Гутя отстранился в смущении. Радовал и удивлял его непонятный этот жест, и Гутя подсказывал себе, что вот и посвятил бригадир его в нефтяники, вот и произошло крещение, а вслед за этим мучительно отвергал свою радостную догадку и твердил, твердил: Бесов раздосадован лишь тем, что не окропило нефтью его, Гутю, в этот внезапный ливень.
Он сам был недоволен своей нерасторопностью, все присматривался настороженно к Бесову — и тогда, когда Бесов склонялся над приборами, и позже, когда совсем рассвело и Бесов подал знак возвращаться назад.
«Ну и ладно. Нашел о чем думать!» — пытался Гутя избавиться от своего смятения. Ему казалось, что не далека обратная дорога на промысел, он захотел долго, долго идти рядом с Бесовым и потому попросил:
— А если через Гориводу? Можно ведь и через Гориводу…
— Можно и через Гориводу, — охотно, как показалось Гуте, ответил Бесов.
Солнце уже встало, и нежно порозовела шелушащаяся кора на молодых соснах, похожая на чешуйки зрелого лука. А нефть, когда она оказывалась на свету, отливала разными оттенками синевы: светло-синею была, и голубой, в лиловой.
Вскоре они оставили в стороне просеку и прямиком пошли, через сосняк, где зеленело много молодых сосен с отросшими кверху, напоминающими стебли хвоща побегами. Гутя все тянулся, все высматривал за деревьями буровые вышки, которые тоже можно было принять за пирамидальные деревья со срезанными верхушками.
Его очень тянуло в покинутую деревню, словно там, в Гориводе, в запустении, среди хат немых, он сможет постигнуть нечто очень важное в самом начале своей рабочей жизни.
По дороге, совсем не заросшей, со следами тележных колес, вступили они в Гориводу, и Гутя представил, как совсем недавно каждый день какая-нибудь семья подавалась из деревни вон — скарб нагружен на телеге, сидели среди кадок, велосипедов, сундуков и телевизоров дети, хозяин же в низко надвинутом брыле вел коня, а за телегой подгоняла хозяйка рябую свинью с черненькими и белыми поросятами и овец, глядевших тупо вокруг. А может, все иначе происходило, захлопывались борта автомашины, трогались в дорогу, и ехали в кузове люди и животные.
Уже недоставало многих хат в Гориводе, на месте их зияли ямы, погреба, да и остальные дома под тесовыми и жестяными крышами не останутся здесь вековать, и вот в нежилой Гориводе тихо было, мертво, не голосили петухи, не взмыкивали коровы, не блеяли овцы, не гремели ведрами бабы у колодезного журавля с такой сухой бадьей, что казалось, только тронь эту бадью, — и журавель заскрипит, застонет всей деревянной утробой.
Где мужики, где бабы, где их дети? Нет никого, пустынно, уехали на новые места, в ближайшие деревни, там еще краше, там люди хорошие, веселые, большой клуб с колоннами, в котором по вечерам кино, или музыка, или умные разговоры, а на околице пруд, купаются в нем даже при луне.
И все-таки не было глухо в Гориводе, грохот несся от буровой вышки, утвердившейся прямо на улице, и когда Гутя с Бесовым подошли к вышке, на грохот и скрежетание инструмента и породы, когда взглянул Гутя из-под вышки на хаты, обреченные и пустые, то мысленно сказал себе: да полно, жили здесь люди хоть в давние времена? И едва он подумал о людях, оттесненных подземным морем, для которого не существует времени, то вновь, как ночью, подумал о том, что море это могло не открыться человеку сейчас, а лишь через сто лет, и что мог стоять на площадке промысла не он, Гутя, а иной, будущий житель, совсем не знающий Гути, не знающий ни имени его ни судьбы, ни того, что все-таки был он на свете, Гутя, — с карими вспугнутыми глазами, с определенными привычками, повадками, желаниями.
Страшно было думать об этом и не верилось, что все могло быть иначе, что сейчас не ждали бы его, уже помеченного нефтью, на промысле, и он, спохватившись, попросил:
— Пора, нас ждут. Пора уже.
И едва он попросил возвращаться, Бесов посмотрел на него пристально и душевно, как показалось Гуте, — и он тотчас вспомнил вторую скважину, мостки на второй скважине и как Бесов обнял его, обмазал своей спецовкой его спецовку.
Подобно жителям Гориводы, они ушли, оставили Гориводу, колодезный журавль с пересохшей бадьей и грохочущую буровую вышку, а на промысле, как только ступили они на русую землю промысла, их ждали Метелкин и Ведехин и бросились навстречу, спрашивая сразу вместе:
— Прорвало или трактором зацепило?
— Бесов, дать умыться?
Они видели черномазое лицо Бесова, на котором теперь почти незаметны были усики, видели свежие пятна нефти на одежде и понимали, конечно же, отчего эти пятна, да только Бесов не стал отвечать, полез на установку скважины, склонился низко над приборами и лишь потом произнес те же слова, что и там, на первой скважине, у раненой трубы:
— Теперь не беда.
Гутя был свой среди своих, к нему уже не присматривались ребята, он делал свою работу, наблюдал и записывал — и так до конца смены, до того времени, когда солнце стало восходить выше и бросать на землю тени замысловатых труб и широких цистерн, сверкающих ослепительным, самолетным блеском.
