Владимир Корнилов - Семигорье
В том же отделении, где ехал Иван Петрович с семьёй, на боковом месте расположилась с узлом, корзиной и ребёнком молодая женщина. Потное её лицо измучено. Она успокаивает ребёнка, качает его на руках, качается сама, но ребёнок плачет тягуче, однотонно, и кажется, нет надежды, что он вообще когда-нибудь перестанет плакать. Наверное, он плачет от самой Москвы. Женщина, безнадёжно вздохнув, усталым движением расстегнула кофту и подсунула ребёнку грудь. Она не отвернулась, не закрылась, полная грудь её бесстыдно белела, и каждый, кто в своей бесцельной вагонной ходьбе пролезал узким проходом, задевал колени женщины и смотрел на грудь. Иван Петрович видел лазающих взад-вперёд парней и мужиков и чувствовал неловкость перед женщиной с ребёнком.
Он понимал, что должен уступить женщине своё, более удобное место. Просто по-человечески встать и помочь ей перебраться в уголок. «Но как это сделать?.. Голая грудь. Любопытство Алёшки… Вот уж пошлине деревенская простота! — вдруг раздражился Иван Петрович. — Догадалась бы хоть пелёнкой прикрыть!..»
Он снял очки, нервно протёр стёкла платком. Повертел очки в руках, снова надел. Женщина, приоткрыв широкие, как будто воспалённые губы, исподлобья глядела на него сквозь прядки упавших на глаза волос. Она, видимо, заметила, что Иван Петрович нервничает, и, желая оправдать себя и осудить его, Ивана Петровича, тихо сказала:
— Дитё есть хочет, а они сердются…
Иван Петрович горестно покачал головой: он видел, что женщина не поняла его добрых намерений. «Вот так всегда, — думал он. — Стремишься к добру, а получается…» Он уже опёрся ладонями о скамью, чтобы встать и уступить своё место, но посмотрел на жену, по-прежнему отчуждённо сидевшую напротив и всё так же тонкими пальцами сжимавшую свою чёрную сумочку, и, трезвея, подумал, что Елена Васильевна не одобрит подобную жертву. Он сел глубже на скамью, снова прислонился к вагонной перегородке, закрыл глаза. Стараясь не дать разрастись появившемуся раздражению, подумал: «Елене достаточно того, что она едет в этом, по существу, общем вагоне, с его духотой, гвалтом и назойливостью не в меру любознательных пассажиров!»
Это он настоял, чтобы они ехали, как ездят все простые люди. Он даже чуть не хлестнул сына ремнём, когда Алёшка, прохаживаясь по паркету уже не их квартиры, с наивным удивлением произнёс:
— А почему мы едем не в мягком?..
Откровенное барство сына взорвало Ивана Петровича. До предела издёрганный, он накричал на него с яростью, на какую не думал, что был способен. Обвязывая чемодан, он в бешенстве дёргал за свободный конец ремня и кричал:
— Он ещё губы кривит!.. Думать забудь о мягких вагонах!.. Жить будешь как все! Запомни!
Потом он чувствовал неловкость перед сыном. Тем более что Алёшка поддержал его в те трудные дни. Пусть не из любви, и даже не по доброте, — по своим собственным, ещё неясным устремлениям, — но его желание уехать в леса сломило упорство Елены Васильевны.
Сын и жена — вот самое дорогое, что есть сейчас у него. И не в его силах почти убитую переездом жену огорчить ещё одним, пусть даже малым неудобством.
Крикливый ребёнок затих, наверное, уснул. Женщина наглухо застегнула кофту, тоже молчала. Она сидела, тихо покачиваясь, прижимая к себе ребёнка, и думала о чём-то, с тоской глядя в пол.
Иван Петрович нарушил затянувшееся семейное молчание: достал из кармана платок, несколько громче, чем нужно было, покашлял. Алёшка быстро взглянул на отца и тут же снова прилип к окну. Елена Васильевна не пошевелилась. Она по-прежнему смотрела на стелющийся вдоль леса паровозный дым. Иногда какой-нибудь разлохмаченный клуб дыма припадал к земле и наперекор движению и ветру приостанавливался, как будто вцепившись в откос. В такие мгновения неподвижные глаза Елены Васильевны расширялись, и в них появлялось что-то похожее на торжество.
Иван Петрович убрал в карман ненужный платок.
«Какой-то смысл она находит в пустой игре паровозного дыма, — с горечью думал он о жене. — Хоть бы сыном поинтересовалась!»
В мелькавших за окном столбах, мокрых ельниках, низких луговинах с округлыми стожками сена он не мог выискать что-нибудь значительное, к чему можно было бы привлечь общее внимание.
Иван Петрович снял очки, близоруко посмотрел на стёкла, снова надел, пальцем придавил железную оправу к носу.
— Может, перекусим? — Он заискивающе смотрел на Елену Васильевну.
Елена Васильевна как-то сразу отмякла, сохраняя на лице скорбное выражение, отвела взгляд от окна и поискала глазами сумку с продуктами. Алёшка с готовностью нагнулся и вытащил тяжёлую сумку из-под столика, поставил на сиденье. Елена Васильевна вздохнула, положила за спину, к стенке, свою чёрную сумочку и начала медленно отвязывать от кожаных плетёных ручек продуктовой сумки верёвочки.
Иван Петрович оживился, даже потёр руки. «А всё-таки жизнь определяет хлеб насущный!» — философски подумал он.
… К ночи люди угомонились, железный стук бегущего по рельсам поезда стал отчётливее. Иван Петрович устроил Елену Васильевну на нижней полке, подложив ей под голову подушку, ноги укрыл с неловкой заботливостью байковым одеялом. Алёшка залез наверх, на вторую полку. Сам Иван Петрович лёг внизу, напротив Елены Васильевны, под голову сунул пальто.
Он ждал этих ночных часов. Накрыв голову пиджаком, он лежал, ощущая усталой спиной и локтями жёсткость полки.
Всё, что он оставлял в Москве, тянулось за ним, как рельсы и шпалы за поездом: поезд мчался где-то на второй сотне километров от Москвы, рельсы не обрывались.
Иван Петрович думал о наркоме. Он мысленно нащупывал и с опаской растягивал узлы в запутанном клубке последних событий, пытался отыскать их начало.
До последней встречи с наркомом он не знал о переменах в своей судьбе и в знакомый, всегда открытый для него кабинет вошёл спокойно. Когда же сидящий за столом нарком поднял голову, и его неулыбчивое лицо на миг посветлело, но тут же снова стало сосредоточенно-хмурым. Иван Петрович понял, что разговор у них будет непростой. Нарком кивнул на кресло, и настороженно, как на шаткий стул, Иван Петрович опустил себя на кожаное сиденье.
Нарком хмуро поглядывал на разбросанные по красному сукну бумаги. По тому, как неудобно он сидел в высоком жёстком полукресле, сдвинув вперёд бугристые плечи, по тому, как на его голове с небрежно брошенными набок волосами глыбисто набряк лоб, по тому, как трудно он выводил свою подпись на бумагах, по тому, с каким облегчением, закончив подписывать, он бросил на стол толстый синий карандаш, — можно было, и не зная, понять, что в этом массивном человеке до сих пор больше от бывшего питерского рабочего, чем от нынешнего наркома.
Иван Петрович был под началом этого человека. Он знал и следил, как заготавливают лес по всей стране, от Карелии до Сахалина. Он информировал, предлагал, и нарком почти всегда принимал его соображения. В наркомате его считали одним из ближайших советников наркома.
Жизнь столкнула их в первый год революции, когда оба — старый партиец, путиловец, и вчерашний студент Иван Полянин, только что вступивший в партию большевиков и кипящий романтикой сокрушения и созидания, — оба были поставлены на одно революционное дело: обеспечить топливом замерзающий Петроград. Через два года снова свело их дело революции: бок о бок они ползли по льду Финского залива к стенам мятежного Кронштадта.
С тех пор умные глаза этого могучего человека с симпатией следили за ним, в какие бы края ни забрасывала Ивана Петровича работа и нужды партии. Именно он, нарком, пять лет назад вызвал его с Дальнего Востока и предложил обосноваться в столице.
Теперь этот человек, подняв размашистые брови к прорезанному морщинами лбу, пристально смотрел на него в тяжёлом молчании. Медленно он протянул ему через стол бумагу. Иван Петрович, почувствовав неловкость в сердце, читал через вдруг вспотевшие очки и не мог понять то, что ясно было написано на форменном бланке. Главк лесного хозяйства просил наркома освободить И. П. Полянина от занимаемой должности, с тем, чтобы направить его в Советский район Поволжской области для организации на базе Семигорского лесхоза техникума и руководства им…
К перемещениям по службе Иван Петрович привык. Сколько раз ему приходилось оставлять высокие должности и, по своей и не по своей воле, уезжать за тысячи километров, начинать с «нуля». Он ехал и превращал «нули» в весомые цифры кубов нужной стране древесины. И снова его звали «наверх», обеспечивали жильём и всем необходимым для городской жизни — и снова ненадолго, до первой серьёзной нужды в опытном, энергичном руководителе где-нибудь там, за другой тысячью километров.
Так было с первых лет революции: он работал там, где надо, в полную силу, как подобает партийцу-большевику. И нигде не пускал житейских корней. Он с усмешкой наблюдал тех, кто привязывал себя к месту постоянной квартирой, дачей, знакомствами, бросал якоря в бурных приливах устанавливающейся в России новой жизни. Он привык жить интересами страны и не заботиться о том, куда и как ведут его должностные ступени. Но понять то, что было написано на бумаге, переданной наркомом, он не мог.
