Владимир Корнилов - Семигорье
Иван Петрович сбросил с головы пиджак, достал из кармана платок, как полотенцем, вытер лоб, шею, руки.
Не открывая глаз, он лежал на спине, вслушивался в железный перестук вагонных колёс. Мозг его был опустошён. Он уже не думал ни о наркоме, ни об опасности, которая, наверное, прошла где-то рядом, ни о жестокости, ни о справедливости. Он думал только об одном: как он, большевик, будет жить, как будет работать, убеждать людей, требовать от них сил, а случись война — и жизни, если пошатнётся его вера в Сталина?! Можно ли вообще жить без веры в того, чей разум, воля, имя направляют жизнь его России?..
Стук железных колёс стал реже, отчётливее. Железная дорога стучала где-то под затылком. Казалось, сама голова катится по рельсам, ударяясь о стыки, — удар за ударом, и боль, и гул в пустой голове.
Он не открывал глаз, хотя чувствовал, что в темноте плотно сомкнутых век боль ощущается сильнее. Он ждал, когда среди пустоты, наполненной болью, появится нужная ему мысль.
«Если я не могу жить, не доверяя, я должен перестать жить. Если я не могу перестать жить, я должен доверять. Я должен доверять, — говорил себе Иван Петрович. — Я не могу не доверять. Враги кругом, по всем границам. Враги внутри. Убит Киров. Взрываются шахты. Под откос летят поезда. Если Сталин оберегает государство, я не могу не доверять ему…
Что я такое? — думал Иван Петрович, ворочаясь и не находя места для рук. — Стопятидесятимиллионная частичка государства. Что я знаю? Что могу?.. В огромной государственной машине я один из тех, кто едет в поезде. И не в моей воле остановить грохочущий состав. В моей воле выброситься из вагона. Да, это в моей воле. И что же?.. Ничего — останусь валяться под откосом.
Машинисту дано вести эту грохочущую махину вместе со всеми едущими в ней людьми. Ему виден путь, он управляет движением. Он ответствен за судьбы людей, которых везёт. Я сел в поезд и одним этим уже доверил машинисту свою жизнь, жизнь Алёшки, жены. Если я пойду на паровоз и вмешаюсь в работу машиниста, поезд может не дойти. Он может, к чёртовой матери, вообще полететь под откос! Ведь я не знаю, не умею, не вижу того, что знает, умеет, видит машинист?!»
Иван Петрович судорожно вдохнул вагонный воздух, высвободил из-под пиджака руки, заложил их под горячий затылок. Он чувствовал, как оживает онемевшее тело. «Да, я в поезде. Государство огромной грохочущей махиной ломится по ещё не езженной человечеством дороге. Как частица этой летящей в завтра силы, я не могу не доверять тому, кто держит в своих властных руках государственный руль. В моей воле — что-то делать на отведённом мне месте. Я верю в нашу общую цель и должен, насколько хватит мне сил, делать своё дело. Так надо. Так я буду жить. Другого не дано в большой и трудной дороге. По крайней мере, для меня…»
3Душевно измученному Ивану Петровичу казалось, что он один не спит в полумраке ночного вагона. К своему удивлению, сквозь дребезжание и стуки он услышал голоса. Кто-то приглушённо кашлял и говорил рядом.
Иван Петрович открыл глаза, близоруко посмотрел в проход. Женщина с ребёнком сидела наклонясь, белое пятно лица покачивалось из стороны в сторону. Рядом с женщиной кто-то был в тёмной рубашке. По тягучему кашлю, время от времени забивавшему разговор, Иван Петрович угадал простуженного старика с верхней полки. Женщина тихо рассказывала старику:
— Деньги вот собрала. Дедушка у нас есть, из служивых, присоветовал. Не допустили…
— Нешто тут подарком возьмёшь?!
— А чем же?.. Ведь невиновный он. На глазах жил. Своё сердце у моего грел!..
Оба они помолчали.
— Как же ты теперь? — спросил старик.
— Ой, не знаю! Головушка от дум колется… Думала, до счастья дожила: и мальчонка народился, и сам больно хороший попался… Да, видать, к хорошему-то горе на зависти торопится! Подамся обратно к матери в село. Хоть от нас близко, за Волгой, а какое житьё одной!
Женщина всхлипнула, качнулась к полу.
— Скажи, ты долго жил, ты знаешь. Мне люди говорят: опиши самому, мол, Сталину, всё как есть опиши. Одно только словечко он скажет — в тот же час мужика моего отпустят!.. Правду люди говорят?..
В напряжённом голосе женщины слышалось такое желание поверить в то, что сказали люди, что Иван Петрович затаил дыхание. Он ждал, что ответит старик. Старик ответил не сразу, он долго кашлял, и Иван Петрович уже начал думать, что он нарочно тянет. Но старик молчал и после того, как успокоился.
— Ты чего это занемел? — подозрительно спросила женщина, тревожный голос её сломался.
— Что тебе сказать? — Ивану Петровичу казалось, что старик, если и не сердится, то, по крайней мере, недоволен. — Ты вон с самой Волги в город ездила, ребятёнка маяла, а узнать не добилась. Видать, срок нужен, чтоб увидеть, кто виноватый, а кто за так, под горячую руку попал. Сама, чай, попадала… Выйдет срок, прояснит. Того быть не может, чтоб не прояснило…
— А Сталину как?
— Сталину?.. Сталину — опиши. Ленину, помню, всей деревней писали. Помог Ленин…
Женщина всхлипнула, руками закрыла лицо, не отнимая прижатые к лицу ладони, качалась из стороны в сторону, сквозь слёзы шептала:
— Невиноватый он, невиноватый… Это она, соседка, Дарья Кобликова доказала, будто райзо виновное, что на скот погибель нашла. Прозвали вредителем. А какой он, господи, вредитель, когда с малолетства землю пахал… К людям, как к братьям…
Старик на этот раз заволновался, наклонился к женщине, тихо утешал:
— Ну, будет… Будет тебе… Ты надейся! Срок придёт, разберутся. Звать-то тебя как?
— Галкина, Серафима.
— Вот что, Сима, перебирайся-ка на мою полку, тут тебе несподручно: узко и ребятёнку беспокойство. Давай помогу…
— Да куда я наверх-то, с дитём?! Убьётся ещё…
Иван Петрович не шевелился, слушал разговор старика с женщиной. От того, что он слышал, покалывало сердце. В какую-то минуту он даже пожалел, что Елена Васильевна спит.
Он приподнялся, пошарил на столике очки, надел, встал.
— Прошу вас, располагайтесь на моём месте. Здесь с ребёнком удобнее, — сказал он. Женщина удивлённо смотрела, как будто не понимала, почему вдруг проявил к ней участие этот странный пассажир в очках.
— Спасибочко. Только мы и тут доедем… — сказала она.
Старик мягко и настойчиво поднял женщину.
— Не отказывайся, ежели отыскался понимающий человек, — внушал он. — Бери ребятёнка, устраивай…
Иван Петрович в сумраке вагона увидел высокий, в морщинах лоб и обращённый на него внимательный взгляд спокойных стариковских глаз.
Старик помог женщине перебраться на новое место, залез к себе наверх. Иван Петрович лёг на узкую боковую полку, смятое своё пальто положил под голову, подогнул ноги. И, странное дело, на этой неудобной полке, где на его лицо падал вздрагивающий свет квадратного фонаря, висевшего над проходом, ему стало легче. Он не думал о том, что скажет завтра Елене Васильевне.
Теперь, сквозь приятную дрёму, размеренное постукивание и шум движения, он слышал, как в разных концах вагона разговаривали. Люди как будто ждали ночного затишья, чтобы доверить себя оказавшемуся попутчику. В ногах, ближе к выходу, женщина рассказывала о житье дочки, к которой она ездила свидеться под Самару. Как уловил Иван Петрович, дочку сосватал и увёз приезжий парень-геолог. Парень разыскивал нефть у Волги и жил в Сызрани.
— Уж я переживала за свою Нинку! — шептала, сбиваясь на голос, женщина. — Девка ещё дура, девятнадцатый годок! И парень, ладно, что напорист, с лица тоже не больно мужик, по каждому делу шутит. Ладно бы свой, деревенский. А то к товарищу объявился, за лето девку опутал!.. Нинка пишет: «Хорошо, мама, живу!» — а у меня веры её словам нет. Всё думала: «В гордости, доченька, свои слёзы прячешь…» Собралась да на другой конец света поехала. Не ведала, что к внучонку попаду! Про своё-то положение смолчала девка!.. Теперь поуспокоилась. Всё у них ладно. Нинка одета, обута. И внучонок не голенький… Квартира не велика, в пол-избы, а устроено. Радио говорит, лампочки в комнате и на кухне, даже на крыльце светят!.. Готовят у них там больше на керосине. Дров нету… Зять-то меня возил, показывал, как трубами землю буровят. На версту вглубь трубы с вышек загоняют. Нефтью, охальник, меня помазал. Вот, говорит, мамочка, и к будущему тебя приобщил!.. Все они там чумазые, ну, как арапы. И шутники!.. А поля там, ой поля! Пшеничка-золотце по степи в неогляд колыхается. Ну, ровно Волга по весне!., богатый ныне урожай, ой богатый! Прошлый год засушь была, а ныне бог вознаградил. С хлебушком будем!..
— A у меня вот с сыном печаль! — это другой голос, глухой, низкий. Вероятно, та полная женщина с интеллигентным лицом, похожая на учительницу. Иван Петрович, не открывая глаз, с интересом вслушивался в откровение двух матерей. — Один сын у меня, и того не могла при себе удержать! Уехал на Амур строить комсомольские города и ловить шпионов. Представляете?! — строить города и ловить шпионов! Так он мне и сказал. Но я-то знаю, с каким ветром влетела в него эта романтика! Поверите ли? Увидел в кино «Девушку с характером» и поехал искать эту девушку… Пишет, что трудно, но доволен, что он там, где трудно. Город строят. Шпиона он ещё не поймал. Девушку не нашёл. Вот какие у нас сыны! Я не боюсь за его рабочую судьбу. Я войны боюсь. Война с тех краёв грозит. А мальчик у самой границы!..
