Владимир Корнилов - Семигорье
Это было любопытно, и всю шестидневку я считал. И вот… В шестидневке всего 144 часа. Размениваю я их крупно и по мелочам так:
1. Дрыхну — 48 часов.
2. Просиживаю за обеденным столом — 8 часов. (Ужас! Можно было бы есть как-нибудь на ходу.)
3. Понимая свой общественный долг и значение наук — отдаю школе 26 часов своего драгоценного времени.
4. Страдаю за домашними заданиями — 6 часов. (Дома только письменные, устные глотаю в школе, на переменах.)
5. Колол дрова — 2 часа.
6. Бегал на лыжах по лесу и в пойме у реки, 5 раз по три часа — всего 15 часов.
7. Носил воду из родника, 4 раза по 10 минут — всего 40 минут.
8. Охотился в выходной с 8 утра до 4 часов дня — всего 8 часов. (Устал, как бродяга, но ничего не подстрелил, по тетереву — промазал.)
9. Два с половиной часа сидел в клубе, смотрел кино «Семеро смелых». Песня там есть: «Буря, ветер, ураганы, нам не страшен океан…» Теперь, когда я один в лесу, я, как мальчишка, прыгаю с пенька в воздух и во всё горло ору: «Буря, ветер, ураганы…»)
10. Вечерами торчал у студентов техникума, в их общежитии, сидели, ничего не делали, говорили о всякой всячине (о девчонках, охоте, о планерном и мотоциклетном кружках); 2 часа на 5 вечеров — всего 10 часов.
11. Два часа читал книгу П. Павленко «На востоке». (Здорово расколошматили самураев! Так им и надо! Пусть не суются. А то лезут и на Хасане, и на Халхин-Голе!.. А всё-таки это мало — два часа. Сам удивился. Помню, в Москве, когда учился в пятом и шестом, на целые дни замирал в кресле, глотал и глотал страницы. Перед каждой новой книгой дрожал, как голодный пёс перед куском мяса! Теперь почему-то не так хочется переживать за других, как самому во всё влезть: и в плохое, и в хорошее, и в жуткое, и в радостное. Чтоб под ногами земля гудела, чтоб проламывать себе дорогу в лесах и чащах, в кровь обдирая плечи и грудь!)
12. Плавил свинец, катал на сковороде дробь, заряжал патроны — 9 штук. Всего 6 часов.
Вот моя статистика за шесть дней жизни. Пока не понимаю: что она может для меня открыть?..
Отец отложил очки, приблизил листки бумаги к лицу, долго изучал мои записи своими голубыми, без очков, младенческими глазами. Опустил руку с листком на вытянутые ноги в валенках (по полу дуло, отец дома ходил в валенках), задумался, рукой прикрыв глаза.
— Уже хорошо то, что ты записал правду. — сказал он. — Не подогнал статистику под желание выглядеть лучше, чем ты есть. Теперь смотри, как выглядит твой баланс времени. Из 144 часов мы убираем 48 часов сна. Без отдыха не обойдёшься, силы надо восстанавливать. Итак, в шестидневке 96 часов бодрствования. На школу, вместе с домашними уроками, у тебя уходит 32 часа. Маме по дому ты помогаешь 2 часа 40 минут. Два часа ты читал, то есть прибавил что-то к своим знаниям. Всё вместе это составляет 36 часов 40 минут.
Значит, на общественные обязанности и обязанности по дому ты выделяешь от своего времени 37 часов. Остальные 60 часов ты тратишь на охоту, на прогулки, на весёлые разговоры с друзьями, на то, что нравиться тебе. Короче говоря, на удовольствия. Баланс твоей нынешней жизни таков: одна треть — обязанностей, две трети — удовольствий…
Я растерялся. Я не ожидал приговора, да ещё такого жёсткого.
— Подожди, папа, — сказал я. — Разве охота, спорт, друзья — разве всё это не надо? Разве можно без этого?..
— Почему же? Всё это входит в жизнь человека. Но тот, кто хочет стать не просто сильным — многие звери сильнее человека, — а человечески сильным, тот должен иметь другой баланс удовольствий и обязанностей. Физические удовольствия развивают тело. Человеческое в человеке взращивается разумом. Понаблюдай людей с этой точки зрения: они очень схожи в чувствах. Одинаково ощущают то, что ощущает каждый живой организм: голод, страх, сытость, физическое блаженство. Ты не думал, что отличает человека от всего живого? Человека от человека? Что делает каждого именно таким, каков он есть? Разум. Его сила или его слабость. Его способность анализировать близорукие чувства и руководить потребностями тела. Если хочешь знать, воля, которая так ценится в человеческом общежитии, не что иное, как способность разума подавлять стихийные порывы чувств.
А что у тебя?
Ты каждый день даёшь работу мускулам — хочешь быть сильным. Разум тоже требует развития. Вот почему я говорю о балансе. Пока разум слаб, слаба воля. Слаб в человеке человек.
Попробуй не обижаться на то, что я сказал. Поразмысли. Найди путь. Сам. И вообще учись размышлять над своими поступками. Глупостей ты ещё наделаешь в жизни. Это не так страшно, если ты научишь себя честно оценивать свои и чужие поступки.
«Вот тебе и статистика!»
Отец стал ближе. Особенно я почувствовал это после того, как дал он мне свою рекомендацию в комсомол. Там, в многолюдном кабинете райкома, в первый раз я понял, что значит мой отец. Помню, стоял перед столом и хорошо слышал, как очень деловитый секретарь, в распахнутом пиджаке, с небрежно откинутыми набок волосами, читал моё заявление.
Я слышал, как его торопливый голос вдруг замедлился, как будто он про себя ещё раз вчитывался в то, что произносил вслух: «Рекомендуют: комитет комсомола средней школы № 2, — читал секретарь, — и Полянин Иван Петрович, член ВКП(б) с одна тысяча девятьсот восемнадцатого года…» От того, что эти последние слова секретарь прочитал медленнее, чем всё, что читал прежде, голос его, хотел он того или не хотел, прозвучал торжественно.
Я видел, никто не шевельнулся за широким длинным столом, и всё-таки мне показалось, что все встали, — такая уважительная тишина установилась на мгновение в кабинете. Теперь отец говорит: «Ты уже комсомолец…» — и даёт советы с какой-то озабоченностью, как будто мне вот-вот уезжать и он боится, что не успеет сказать главное.
Может, это и смешно, но всего ближе мне отец в вечер перед выходным. Мы идём в баню, вдвоём, и всё у нас по-мужски. Мы сдержанны, внимательны друг к другу. И обязательно у нас важные разговоры. Обычно мы разговариваем, когда остываем и неторопливо одеваемся в сухом и не таком жарком, как баня, предбаннике.
— Папа, — говорю я, зная, что отец внимательно слушает. — Я вот думаю о доброте и справедливости. И всё время запутываюсь. Мы с ребятами на эту тему говорили, и выходит — добрый человек это тот, кто мне уступает, с меня не спрашивает, ничего не требует. Даёт мне жить, как я хочу. Обычно ведь такого человека мы считаем добрым? Нам с таким человеком приятно, легко. И всё-таки он — рядом, а взять от него нечего. Я вот думаю, если все станут такими добрыми, как же тогда человек будет делаться лучше?..
Отец шарит по низкому подоконнику, подцепляет и двумя руками надевает очки, железные дужки заводит за уши.
Растопырив пальцы, он удобнее сажает очки на прямой, ещё влажный нос, говорит мягко:
— Ты путаешь доброту с жалостью. Доброта — всегда действие. Нельзя быть добрым, ничего не делая. Это — раз. Второе: понятие добра, как всё в жизни, меняется, извечного добра нет. Не придёт тебе в голову, что убить человека — добро? Но мы убивали белогвардейцев в гражданскую войну, без этой жестокости нельзя было защитить революцию. Всё зависит то того, какая цель скрыта за твоим действием. Подло другого человека лишить свободы или жизни из-за своей корысти. Если же твоя цель — благо твоего народа, значит, то, что ты делаешь для достижения этой общей цели, — добро.
Добреньким быть к одному, другому труда не составляет. Ты сам это заметил. Вся сложность в том, что понятие добра не исчерпывается отношением к отдельному человеку. Обязательно оно включает в себя понятие целесообразности. Сказать точнее — социалистической целесообразности. Что это такое? А вот что. Если ты что-то задумал, ты должен ясно представить, кому будет польза от твоего поступка: тебе, другому какому-то человеку или общему нашему делу? Социалистическая целесообразность — уметь остановить свой выбор на последнем…
Отец одевался медленно, он плохо переносил жару. Надев штаны, он некоторое время сидел неподвижно, упираясь вытянутыми худыми руками в колени, шумно отдувался. Повременив, расправлял рубашку, встряхивал её, быстро просовывал в рукава руки и, через голову, накидывал на белое, в мелких родинках тело — даже среди лета отец редко купался, плохо плавал, избегал подставлять себя солнцу. Он много ходил, всегда о чём-то думал, физически работал мало, тело его было намного слабее разума.
Отец вытянул из белья чистые, с аккуратно заштопанными пятками носки, бросил их на ногу, повыше колена.
— Вот пример с милым тебе Скаруцким, — почему-то нервничая, сказал отец, он выпрямился на лавке, руками опять упёрся в колени. — Хороший, добрый, очень учтивый человек! За грибами ходить с ним — одно удовольствие… А вот комиссия представила выводы, что он отступает от программы. И при всех своих симпатиях к Скаруцкому-человеку я не мог оспорить выводы комиссии. Сам знаю как преподаватель: Скаруцкий слаб… Сидит передо мной человек обходительный, всегда и со всеми любезный. Он мне симпатичен. Как представитель государства, я должен отстранить его от преподавательской работы. Я знаю, что лишаю его привычной ему трудовой радости. Я всё это знаю. И всё-таки подписываю приказ…
