Скорость - Анатолий Гаврилович Рыбин
— А вы что же, не одобряете? — спросил его Ракитин.
— Да как сказать. Может, и лучше будет. Только не у всех еще сознание имеется. Кое-кто личную выгоду извлекает.
— Возможно, — согласился Ракитин. — Но у вас такой коллектив. При старании любого переварить может.
Опять между колесами выглянул широконосый парень, посмотрел на секретаря горкома, сказал с хитринкой:
— Понимаете, что получается, товарищ Ракитин. У начальства ложка большая. Иногда недоваренных выхватывают.
— Кого же?
— Да не стоит вспоминать.
— Ну, это вы напрасно. Даже не по-товарищески с вашей стороны.
Широконосый пожал плечами и скрылся в канаве под тепловозом. Ракитин постоял еще немного и, чтобы не мешать работать, отошел к бетонной колонне. Зиненко принес откуда-то две табуретки.
— Однако злой у тебя народец, — присаживаясь, сказал Ракитин. — Ишь ведь завернул насчет ложки-то. Слышал?
— А как же? О Мерцалове намекнули.
— Я так и понял. — Ракитин снял шляпу, неторопливо пригладил волосы.
Весь цех был залит солнечными лучами. Они сияли на цементном полу, на стенах, цеплялись за крюк мостового крана, деловито хлопотавшего над каким-то очень тяжелым агрегатом.
Ракитин посмотрел, посмотрел и снова повернулся к Зиненко.
— Ты все же скажи, Аркадий, откровенно. Есть основания, чтобы судить Мерцалова за этот брак?
— Какой суд? — удивился Зиненко. — Просто разговор товарищеский. И дело не только в браке. Тут ведь Мерцалов Сазонова оскорбил на планерке.
— Ах, вон в чем дело? Тогда давай вводи в курс…
* * *
Домой Ракитин возвращался поздно. Перед самым домом остановился, хотел закурить, но тут появилась Полина Поликарповна.
— Наконец-то, — заговорила она дрожащим от волнения голосом. — Ты с Риммой сегодня ругался?
— Не ругался, а поговорил, — спокойно ответил Борис Иванович.
— Я знаю, как ты говоришь. Так вот радуйся. Дома ее нет. Не обедала, не ужинала и сейчас нет.
— Придет.
— Не знаю. Митя уже все парки обегал.
— А зачем ты Митю впутываешь в это дело?
— А что же делать? — глаза у Полины Поликарповны так блестели, что, казалось, вот-вот брызнут слезы. — Может, к Аркадию ушла? — предположила она.
— Нет, — покачал головой Борис Иванович. — Аркадий вместе со мной в депо был.
— Вот тоже: вместе был, вместе ходил, а чтобы поговорить с ним откровенно, по-мужски. Сколько можно мучить женщину. Любит, пусть женится.
— Трудный вопрос, — сказал Борис Иванович.
— А на муки родной дочери смотреть легко? — спросила Полина Поликарповна. — Вот где она теперь?
— Да придет. — Борис Иванович повернулся и побрел по асфальтовой дорожке, с обеих сторон стиснутой густой акацией. Потом он пересек мостовую и направился к скверу, где молодые парочки любовались каменным журавлем, выпускавшим из клюва тонкую струю воды, подобно цирковому фокуснику.
Борис Иванович прошел по затененной аллее, оглядел всех сидящих. Где-то неподалеку в раскрытом окне громко и резко играла радиола.
За первым сквером был второй — без фонтана. Зато здесь привлекали внимание огромные клумбы роз, гладиолусов и георгинов. Когда-то Римма любила это место. Но сейчас Борис Иванович оглядел внимательно все уголки и не нашел дочери.
В самом конце сквера Борис Иванович остановился, раздумывая, куда бы еще направиться. И вдруг шагах в десяти от него мелькнула знакомая походка. Присмотрелся. Она — Римма, в узком бордовом платье, с высокой прической и желтыми цыганскими серьгами. Хотел окликнуть, но воздержался.
Борис Иванович сел на ближайшую скамейку и вынул из кармана папиросы. По-прежнему у кого-то в окне гремела радиола. Женский голос приятно и неторопливо пел о ночных пассажирских поездах.
«А схожу-ка я все-таки к Аркадию, — решил Ракитин. — Может, как раз и нужно с ним откровенно, по-мужски. Поля права». Он встал, с минуту помедлил, раздумывая и докуривая папиросу, потом смял ее в пальцах и долго нес, прежде чем бросил.
Зиненко встретил его с явной тревогой. Открывая дверь, сразу спросил:
— Случилось что, Борис Иванович?
— Да ничего не случилось. Откуда ты взял? — Ракитин повесил пиджак на спинку стула, расстегнул ворот у рубашки, устало облокотился на край стола. Но Зиненко не отводил от него встревоженного взгляда.
— Говорю же ничего не случилось, — как можно убедительнее повторил Ракитин. — Но разговор имею к тебе необычный, родительский.
— О Римме? — догадался Зиненко и тоже налег на стол обоими локтями, вобрал в себя побольше воздуха. — Признаюсь, Борис Иванович, люблю я ее.
— Вижу, все вижу, Аркадий. Но ты скажи мне чистосердечно, что мешает вам?
— Даже не знаю, Борис Иванович. Характеры наверно. Она ведь, Римма, какая? Чуть чего, сразу фр-р-р-ры-ы-ы… И не подступись.
Ракитин улыбнулся краешками губ.
— Верно, характерец у нее чувствительный. Вылитая мама Поля. Вчера, знаешь, портрет девушки показала мне. А я и скажи прямо: конфетная твоя девушка. Так тоже фр-р-р-ры-ы-ы и до сегодняшнего вечера ни слова. А ведь сколько прожили. Ты пойми меня, Аркадий, не упрашивать я пришел и не требовать. А вот посоветовать хочу. Умейте дорожить человеческим достоинством. Поспорить, поссориться каждый может, а вот не дать этим самым ссорам остудить чувства, суметь вовремя унять собственное самолюбие, тут, брат, душу иметь надо. И это пожалуй, не легче, чем там… под Берлином…
— Пожалуй, — согласился Зиненко, и его первоначальная скованность исчезла. Он вспомнил, что у него есть две бутылки черного мартовского пива, быстро принес их из кухни.
— Что ж, пока хоть пиво, — многозначительно сказал Ракитин, чокаясь. — Но будем надеяться… — А когда выпил, договорил: — Хочется мне, конечно, чтобы вы поняли друг друга. Искренне хочется.
Зиненко только вздохнул. Если бы от него одного все это зависело.
11
Юрий Сазонов догнал Майю Белкину недалеко от моста и схватил ее за руку. Девушке удалось вырваться. Тогда он поймал ее за обе руки и сказал, что не отпустит ни при каких условиях.
— А я закричу, — пригрозила Майя.
— Ты с ума сошла, — зашептал Юрий. — Ведь кругом наши ребята!
Из темноты доносились голоса парней и девушек, расходившихся с только что закончившегося комсомольского собрания. Их фигуры были видны и на фоне освещенных деповских окон, и на мосту под фонарями.
— Но это же явная нелепость! — продолжала бушевать Майя — У тебя нет ко мне никакого уважения! Ты просто!.. Просто!..
— Знаю: нахал, грубиян, варвар.
— Почему «варвар»?
— Так получается.
— Ой, ну отпусти меня, ради бога! Видеть тебя не желаю!
Голоса постепенно удалялись. Мост опустел. От поворотного круга наплывал негромкий гул тепловоза. Где-то совсем рядом позвякивали сцепы вагонов. Собравшись с мыслями, Юрий стал объяснять как можно мягче:
— Я же обязан был сказать обо всех, кто не учится. Затем и доклад делал. Соображаешь?
— А ты соображаешь, что я уже документы оформила на
