Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
— Ты в первом микрорайоне?.. Так, так, — задумался Карасев. — Вообще-то я занимаюсь идеологией. И охрана окружающей среды — не моя епархия. Но вопрос этот мы ставили. Более того, если память не изменяет, был запрос в министерство.
— Говорят, трубу надо надстроить.
— Трубу надстраивать — весь комбинат на прикол. На это никто не пойдет. А вот фильтры поставить — реально. Правда, у ведомства — свои сроки. Но город они не устраивают. Мы тут наметили целую программу оздоровления и водоемов, и воздушного бассейна…
Полуобернувшись к Женечке, Карасев начал объяснение с негромкой доверительной интонации, но голос привычно набрал силу, и вскоре в салоне стало слышно только его.
— Обещать-то давно обещают, — вздохнула Женечка. — А как ветер подует в нашу сторону…
— Молодец, Женечка! Дожимай его, супостата. А то раздавать посулы они все мастера, — подзудил Шарапов.
Кто-то шикнул, призвав к тишине. Но поднаторевшего в полемике Карасева не так-то просто было сбить с панталыку. Даже в таком неудобье — вклинившись между кресел, он говорил напористо и убежденно. И хоть ничего конкретного пообещать действительно не мог, но давал понять, что с ведомственными рогатками они сладят.
Внимая голосу Карасева, умолкла Плотникова, до того едва успевавшая отвечать на вопросы справа и слева. Эта пауза расслабляюще подействовала на нее. Усталость, накопленная в дороге, разлилась вдруг до самых кончиков пальцев, набрякло дремотой тело. И рука, вновь против ее воли, легла на побаливающую грудь, исподтишка прощупав, где там притаилось пугающее своей скрытностью нечто — твердый ускользающий комочек плоти, обнаруженный ею три дня назад.
Конечно, это не более чем мастопатия, как успокоила она себя тотчас, перелистав в библиотеке пансионата груду справочников. Но к врачу не пошла: начнутся разные анализы, обследования, и тогда уж наверняка найдут что-нибудь сверх того — они это умеют. Нелли Сергеевна совсем было убедила себя, что для особых тревог повода нет. По крайней мере, до возвращения домой — там у нее свой лечащий врач, закадычная подружка Любочка, с которой обо всем можно поговорить с предельной откровенностью. Правда, у Любочки из радикальных советов будет все тот же, на котором она зациклилась безнадежно: «Рожай, мать, пока не поздно, рожай!» Вот и в справочнике о том же: «Рекомендуется урегулирование половой жизни, беременность, роды…» Все правильно пишут. Но незамужней, в ее возрасте, при ее положении…
Плотникова решила на время позабыть, выключить из памяти притаившееся в груди «это», как научилась она изымать из прошлого почти все возмущающее душевный покой. И голова позабыла о боли — да, да, Плотникова могла поклясться в том; а вот рука — нет, ведь у рук тоже есть своя память…
Конечно, она вела себя как девчонка. Изводить организм диетой сверх меры и часами жариться на пляже для того лишь, чтобы удивить однокурсников стройностью фигуры да абрикосово-шафранным оттенком кожи, довольно легкомысленно в любом возрасте. «Старайся не увлекаться солнцем», — предупреждала, зная ее характер, Любочка. Как в воду глядела. Ну какая женщина упустит возможность произвести впечатление на друзей юности, особенно если среди них наверняка должен быть Он…
Плотникова не вслушивалась в смысл того, о чем говорил Женечке Карасев, но хорошо поставленный голос проникал в нее, оседая стойким раздражением. Как много внимания уделяет он Женечке. И вообще — только мужчина способен быть столь самоуверенным, когда все вокруг так хрупко и переменчиво — весь мир, от ненадежного неба до ускользающего биения пульса.
Во всем салоне лишь двое, мельком прислушавшись к заботам Женечки, продолжили свою довольно путаную беседу. Причем верховодил в ней уже не вальяжно настроенный Ник Ник, а растормошенный вопросами Нестеров. Теперь он въедливо допытывался у всеведущего спеца, отчего его, Нестерова, отец, простой сельский учитель, был одним из наиболее уважаемых людей среди земляков, а к нему, директору школы, какой-то Сенька с неполным средним, едва отслужив в армии, норовит обратиться на «ты».
— Что воспитали, то и получаем.
— Ишь ты, какой догадливый… Да, это особая тема. А еще потому, что каждый у нас в селе на виду, — взявшись двумя пальцами за крохотный шведский значок на лацкане пиджака соседа, втолковывал Нестеров. — И этот Сенька осведомлен, что он на самосвале зарабатывает столько же, сколько я с университетским дипломом и двадцатилетним стажем. Нормально это?.. Я костюм свой, вот этот, четвертый год донашиваю. А он за полгода второй купил, да еще и нос воротит — не модный.
— Кабы только в деньгах дело…
— Ты посмотри, сколько нас с курса осталось педагогов, историков, хотя бы вот здесь, посчитай… Пятеро? Шестеро?.. Все порасползлись кто куда. И что? Кто вместо нас будет учить ребят любить Россию?
Семибратов вяловато покивал и вдруг по-бойцовски вскинул голову. Интерес его к парадоксам сельского бытия успел поостыть. И сам Нестеров уже не представлялся ему столь типичным представителем той самой глубинки, которой предписывали они, как действовать в текущий момент.
Последний раз Семибратов был в родной деревне на похоронах матери, двадцать два года назад, и с той поры лелеял в себе горькое чувство свободы от всего, что связывало его с похилившимися избами на берегу мелководной Белянки. Правда, при случае он не прочь был напомнить коллегам, почем фунт лиха в деревне, за что и поныне слыл в министерстве знатоком сельской жизни.
«Давай-ка лучше про баб», — готов был по-свойски подмигнуть Ник Ник, как обычно говаривал, стремясь без лишних церемоний свернуть разговор. Но слова Нестерова о бросивших свое поприще откровенно били в него. И Ник Ник вскинул голову, как когда-то вскидывал кулаки:
— У меня работа тоже — не мармелад. Вечерами с собой ворохами тащу. Каждую бумажку подготовь да обоснуй. Такие инстанции — оторопь брала поначалу. Сейчас привык. А чуть чего — кого на заклание? Семибратова. У него шея толстая.
— Шея, она действительно… Ни за что не узнал бы тебя. Ей-ей! Встретил бы на улице, прошел мимо, и душа бы не дрогнула.
Нестеров виновато улыбнулся, даже ужимку сделал, как бы не в силах принять такое: он — и вдруг не признал бы Ник Ника, с которым жили в общаге одной коммуной. На том и отрешился от разговора, отвернувшись к окну.
Мимо зелеными сполохами проносились придорожные боярышники и рябинники, проплывали опаленные солнцем сосняки, мягко разворачивались иссеченные дорогами увалы…
Где-то здесь, на загородном шоссе, не выдержала натура Шарапова — будто подкинула его, неуживу, с сиденья:
— Эй, однокашники! Не нравитесь вы мне. Какие-то деловые все стали шибко. Неужто и песни не споем? — И, не дожидаясь ответа, гаркнул так, будто и в самом
