Григорий Кобяков - Кони пьют из Керулена

Алтан-Цэцэг вышла из кухни, долгим взглядом поглядела на меня и почему-то взволнованно сказала:

— Спасибо.

— За что? — удивился я.

Не ответила. Тихо засмеялась, словно получила недорогой, но приятный подарок. Веселая, смешливая, она в эту минуту была похожа на школьницу, отпущенную на каникулы. Неожиданно предложила:

— Пойдемте на Керулен встречать солнце.

Я посмотрел в окно: начинал брезжить рассвет.

— Не будем терять времени, — сказал я.

— Не будем, — ответила Алтан-Цэцэг и вышла переодеться.

Не более, как через полчаса, пройдя по сонным улицам города, мы стояли на керуленском мосту и любовались восходом солнца и просыпающейся заречной степью. Из степи, оставляя темно-зеленую полосу на росной траве, пришел на водопой табун скакунов. Глядя на коней, упитанных и игривых, Алтан-Цэцэг вдруг спросила:

— Как вы хотите назвать свое сказание о дружбе?

— Пока еще не знаю.

— Назовите… «Кони пьют из Керулена».

— Почему? — спросил я и тоже посмотрел на коней.

— Есть хорошая песня… В вольном переводе она выглядит примерно так: когда нашему народу грозит беда, то мы на помощь зовем своих братьев. С севера приходят светловолосые парни, из Керулена поят боевые коней и вместе с нашими баторами скачут и громят врага. Никто не может устоять против такой силы… И еще: во все времена конь символизировал Монголию, как Россию — белая береза. Даже в нашем государственном гербе есть скакун, летящий с аратом-всадником навстречу солнцу, навстречу новой светлой жизни.

Мне захотелось обнять Алтан-Цэцэг, закружить ее. Но этого я не сделал — лишь крепко пожал ее руку.

Алтан-Цэцэг и Максимку разбудили громкие пронзительные клики: «Курлы, курлы, курлы…» Максимка быстро вскочил с постели и, не одеваясь, в одних трусишках, выбежал из юрты.

Алтан-Цэцэг потянулась, молодо хрустнули суставы. Подумала: «На преддипломной практике в госхозе «Заря Востока» вставала затемно и ложилась затемно. А тут разнежилась…» Улыбнулась. Просто так, самой себе. Над ухом басовито запел шмель в нарядной бархатной одежке. Отмахнулась. Упруго села, опустила ноги с кровати, сунула их в шлепанцы. Накинула халатик, стала расчесываться…

За каждым движением Алтан-Цэцэг наблюдала бабушка. Она сидела у очага и пила душистый чай. Аромат его наполнил всю юрту. Бабушка стала совсем старенькая. На ее маленьких плечах обвис порыжевший и выцветший тэрлик. Маленькие, стянутые узлами вен, руки дрожали, когда бабушка подносила к губам пиалу.

В приоткрытую дверь просунулась голова Максимки, глазенки его возбужденно блестели.

— Мама, иди сюда скорей.

— Что там такое?

Поманил рукой и исчез.

Алтан-Цэцэг распахнула дверь. В глаза ей ударило яркое солнце, поднявшееся над сопкой Бат-Ула. Зажмурилась, переступила порог. Увидела: в полусотне шагов от юрты двумя рядами стояли журавли. Это они своими громкими голосами разбудили Алтан-Цэцэг и Максимку. Максимка восторженно глядел на стройных красивых птиц. Залюбовалась ими и Алтан-Цэцэг.

В первом, ближнем ряду, стояли «бабушкины» журавли. Журка и Журавка еще весною поселились невдалеке от юрты и жили все лето, вырастив еще двух журок. Во втором ряду, настороженно вытянув шеи, переступали ногами «чужие». Их было десятка полтора.

«В стаи начали собираться. Осень наступает», — про себя отметила Алтан-Цэцэг. Журки вроде бы наряднее стали, вроде бы только сейчас надели новые светло-пепельные платья. Возможно, так показалось потому, что их высветило до последнего перышка солнце. На длинных шеях спереди тянулись черные полоски, похожие на модные галстуки-шнурки. На маленьких красивых головках белые пуховые шапочки с парой косичек на затылках. На длинные и упругие ноги-ходули натянуты черные ажурные чулки… «Ну как есть модницы».

Алтан-Цэцэг подняла руку, приветствуя птиц:

— Добрый день, красавицы-журки!

— Курлы, курлы! — радостно ответили журавли. Причем «бабушкины» — Журка, Журавка и их дети, совсем юные сестры-журавки, — низко, до самой земли, поклонились и, как воспитанные барышни, подогнули ноги в приседании-реверансе. «Чужие» на приветствие, ответили тоже поклоном, полным достоинства.

После этого «бабушкин» Журка высоко подпрыгнул и, спружинив на крепких длинных ногах, закружился на месте. Другие, кроме сестер-журавок, захлопали крыльями, закурлыкали и, приседая, пошли по кругу. Начался танец — размеренный и неторопливый, величаво плавный, чем-то напоминающий танец девушек-степнячек. Сестры-журки, понаблюдав за танцами некоторое время со стороны, пустились вприсядку. Мама-Журка поглядела на своих дочерей, не соблюдавших ни ритма, ни такта, с укоризной, но останавливать и поправлять их не стала: «Что возьмешь с неразумных?»

Веселые птицы окончили. танец сразу по клику-команде Журки и, как вначале, выстроились двумя рядами.

— Спасибо, Журки! — громко сказала Алтан-Цэцэг. Максимка захлопал в ладоши, как хлопают артистам после удачного выступления. Журавли, видать, поняли, потому что сразу дружно залопотали:

— Курлы, курлы…

А потом стали взлетать. Первым после легкой разбежки поднялся Журка, за ним Журавка. А там и другие. Когда поднялись на крыло все и выстроились косой цепочкой, то большими кругами пошли вверх, в поднебесье. Над юртой, над речкой, над всей широкой степью понеслись их трубные крики:

— Курлы, курлы, курлы…

Алтан-Цэцэг и Максимка следили за журавлями до тех пор, пока они не стали едва заметными в подоблачной выси. Алтан-Цэцэг засмеялась:

— Вот как хорошо начался для нас праздник…

После завтрака оседлали Веселого — белого бабушкиного коника, Алтан-Цэцэг посадила на него Максимку, Сын сидел в седле прямо, слегка откинувшись назад, — как опытный наездник. Упруго и молодо вскочила в седло сама, тронула поводья. Максимка помахал рукой бабушке: та стояла у дверей юрты.

Оттого, что светило яркое солнце и лицо ласкал не по-осеннему теплый и мягкий ветер, оттого, что журавли-красавки подарили чудесный танец и еще оттого, что чувствовала себя бодрой, полной сил и здоровья, на душе у Алтан-Цэцэг было ясно, Хорошо, празднично. Она запела о синем Керулене, о счастье жить, дышать, идти вперед, любить. Максимка подтягивал ей: «О-о-о, а-а-а!» — и тоже что-то получалось.

Они не торопили коня. Им сегодня удивительно как хорошо было вдвоем. Особенно Максимке. Маму свою он видит редко, совсем редко. Бабушка и дедушка говорят ему: «Мама твоя учится в столице, в университете». Максимка не знает пока, что такое университет (и слова этого никак не выговоришь — язык сломать можно), но знает, что столица — это город с высокими, до неба, домами, что находится он за степями и синими горами, — там, откуда каждое утро поднимается солнце. И еще Максимка знает, что учится — это значит много книжек читает и много писем пишет. Даже ему, Максимке, письма присылала. Их дедушка читал.

Веселый шагал и шагал, прядая длинными ушами, вслушиваясь в песню своих всадников. А кругом лежала степь — просторная, залитая солнцем, праздничная. Невдалеке от дороги паслось стадо верблюдов. Верблюды-старики пощипывали травку, а верблюжата, как молодые баторы, боролись. Хватая друг друга за шеи, они пытались повалить соперников на траву. Один верблюжонок плясал. Он легко подпрыгивал, топотал, уморительно взбрыкивал. На его спине смешно тряслись два маленьких холмика.

Над дорогой, словно привязанный ниточкой к небу, трепыхался жаворонок.

Степная осень обычно бедна красками. Преобладают два цвета: бурый да, голубой. За лето солнце опаляет или совсем сжигает травы и кладет на степь коричневые мазки с примесью белил. Небо, хоть оно и голубое, кажется выгоревшим, выцветшим, словно девичья косынка.

Но ранней осенью тысяча девятьсот сорок пятого года степь была необычной: она вся покрылась мягкой изумрудной зеленью. В августе прошли теплые и обильные дожди, и травы вновь поднялись, укрыв равнину нежным весенним покрывалом. Только макушки сопок оставались ковыльно-седыми, как головы древних старцев. И небо не выцвело на летней жаре. Оно сохраняло синюю свежесть мая.

Эти радостные зелено-голубые яркие краски, краски жизни, в ту осень дополнялись другими не менее радостными и яркими — кумачовыми, желтыми, фиолетовыми, малиновыми. Монгольская степь зацвела праздничными нарядами по случаю окончания второй мировой войны.

Праздник был в самом разгаре. Он шумел и звенел весельем на улицах и площадях города.

Алтан-Цэцэг и Максимка сначала заехали на стадион. Здесь в силе и ловкости состязались борцы и в меткости — лучники.

Борцы попарно выходили на площадку, раскидывали в стороны руки-крылья и легкими, плавными прыжками — орлиным танцем — приветствовали друг друга. Потом низко наклонялись, широко расставляя ноги и, как плети, опуская руки. Каждый из них зорко следил за противником, готовый к отражению атаки. Они. были похожи на орлов, столкнувшихся на степном кургане— гордые, медлительные, уверенные в своей силе. Одни вступали в бой с противником — осторожно, после глубокой разведки, другие кидались очертя голову и, как правило, проигрывали. Молодость и осторожность не часто дружат.