Григорий Кобяков - Кони пьют из Керулена
С зимы тысяча девятьсот сорок второго года отрядом проводились диверсии: заражался эпидемическими бактериями скот, водоемы и население маньчжурских деревень. Потом деревни сжигались.
Через свою агентуру отряд пытался проникнуть в Монголию. Ванчарай-старший и бухгалтер Гомбо были резидентами этого отряда.
Часть третья
Глава перваяУже вторую неделю я живу у Лодоя и Алтан-Цэцэг. Меня теперь многие знают — городок-то небольшой, люди все на виду — и называют «гостем Лодоя» или «гостем Алтан-Цэцэг». А одна особа с хитрющим прищуром глаз высказала предположение: «Этот гость — не просто гость, а может быть, бывший муж Алтан-Цэцэг. Ведь не напрасно говорят, что у нее в молодости было что-то…» Видимо, в любой стране есть такие сверхдогадливые тетушки, которые испытывают наслаждение, если им удается пощекотать свое или чужое воображение.
Все дни и вечера у меня заняты до предела. Алтан-Цэцэг, да и сам Лодой, без устали устраивают встречи с разными людьми. Им хочется, чтобы я больше увидел, узнал, понял.
Мои записные книжки день ото дня разбухают. Новые имена, новые факты, новые события и документы. Порой, теряясь в обилии информации, я спрашиваю себя: «Зачем все это мне?» Я не собираюсь писать историю страны и ее трудолюбивого народа. Моя цель куда более скромная: проследить и рассказать о судьбе всего лишь одной представительницы этого народа.
И тут я начинаю спорить с собою. «Да, но как расскажешь о судьбе одного человека, если она крепко-накрепко связана с судьбою страны?» «Значит, надо отбирать самое главное, нужное и значительное, отсеивая все второстепенное через частое сито. Важны те факты и события, через которые можно показать героя в жизни». «А что из этого получится?»
— Получится, — не то в шутку, не то всерьез подсказала мне Алтан-Цэцэг, когда я поделился с нею своими планами и своими сомнениями, — сказание о дружбе наших народов.
— Сказание о дружбе? — переспросил я и подумал: «Пожалуй, Алтан права».
На рассвете Лодой уехал в сельскохозяйственное объединение «Галут». Обещал сегодня же вернуться. Мы с Алтан-Цэцэг домовничали вдвоем. Я сидел в комнате Лодоя над своими записями, Алтан-Цэцэг на кухне готовила ужин.
Комната Лодоя — просторная, светлая. Из мебели— письменный стол, несколько стульев, журнальный столик, строго, по-солдатски, убранная кровать и во всю широкую стену стеллаж со стройными рядами книг, похожими на растянутые мехи гармони.
Лодой — страстный книголюб. Впрочем, во всей стране, уважение к книге особое. Книгу встретишь в любом доме, в любой юрте. Ленин, Пушкин, Толстой, Шырэндыб, Достоевский, Диккенс, Шекспир, Шолохов, Твардовский, Федин, Нацагдорж, Дамдинсурэн… И на русском и на монгольском языках. А в цехах предприятия, в комнатах Сухэ-Батора сельских Домов культуры можно увидеть плакаты с изречениями Льва Толстого о любви к труду или Антона Чехова о красоте степи.
Вечерело. Над городом горел буйный закат, пламенея на оконных стеклах. В комнату доносились приглушенные звуки улицы: гудение проходящих машин, стрекот мотоциклов, возгласы всадников, понукающих своих маленьких мохноногих лошадок.
На письменном столе Лодоя — недорогой чернильный прибор, исписанные листы бумаги, раскрытый ленинский томик. Я знаю: Лодой работает над рефератом о монголо-советской дружбе, а работая, часто советуется, как он говорит, с Ильичом. Да это и по книге видно. На открытой странице — беседа В. И. Ленина с делегацией народной Монголии 5 ноября 1921 года. Ответы Владимира Ильича подчеркнуты.
«Первый вопрос монгольской делегации: «Как вы, тов. Ленин, относитесь к созданию в нашей стране народно-революционной партии и что является главным для нас?»
Тов. Ленин разъяснил нашей делегации международное положение нашей страны и указал, что в силу географического положения МНР империалистические державы в случае войны будут стремиться захватить нашу страну и превратить ее в плацдарм военных действий против другой страны. Поэтому, сказал тов. Ленин, единственно правильным путем для всякого трудящегося вашей страны является борьба за государственную и хозяйственную независимость в союзе с рабочими и крестьянами Советской России. Эту борьбу изолированно вести нельзя, поэтому создание партии монгольских аратов является условием успешности их борьбы.
Второй вопрос монгольской делегации: «Будет ли победоносной национально-освободительная борьба?»
Ответ тов. Ленина:
«Я сам участвую в революционном движении 30 лет и по личному опыту знаю, как трудно любому народу освободиться от своих внешних и внутренних поработителей. Но несмотря на то, что Монголия — страна скотоводческая, а основная масса ее населения — пастухи-кочевники, она достигла в своей революции больших успехов, а главное — закрепила эти успехи созданием своей народно-революционной партии, задача которой стать массовой и не быть засоренной чуждыми элементами».
Третий вопрос монгольской делегации: «Не следует ли народно-революционной партии превратиться в коммунистическую?»
Ответ тов. Ленина:
«Я этого не рекомендую, так как «превратиться» одной партии в другую нельзя». Разъяснив сущность коммунистической партии, как партии пролетариата, тов. Ленин сказал: «Много еще надо будет поработать революционерам над своим государственным, хозяйственным и. культурным строительством, пока из пастушеских элементов создастся пролетарская масса, которая впоследствии поможет «превращению» народно-революционной партии в коммунистическую. Простая перемена вывески вредна и опасна».
Тов. Ленин широко развил нашей делегации идею возможности и необходимости некапиталистического развития МНР, причем главным условием, обеспечивающим переход на путь некапиталистического развития, является усиление работы народно-революционной партии и правительства, чтобы в результате этой работы и усиления влияния партии и власти росли кооперативы, прививались бы новые формы хозяйствования и национальной культуры, чтобы вокруг партии и правительства сплачивалось аратство за экономическое и. культурное развитие страны. Только из островков нового хозяйственного уклада, созданного под влиянием партии и правительства, сложится новая, некапиталистическая экономическая система аратской Монголии…»
Закат погас. Окно затянула мягкая сумеречная пелена. Читать стало трудно и я отложил книгу. Подошел к окну. Над горизонтом еще полыхали отблески яркой вечерней зари. Завтрашний день, судя по заре, обещал быть жарким и солнечным.
Обутая в комнатные мягкие тапочки, в легком ситцевом платье-халате, вошла Алтан-Цэцэг. Остановилась возле стола.
— Ужин готов. Одни будем ужинать или папу подождем?
— Конечно, подождем.
— Ну, а чаю попить все же надо.
Она проворно вышла и вскоре вернулась с подносом. На маленьком журнальном столике появились большой чайник, пиалы с серебряными ободками по краю, сухой творог, конфеты и печенье.
— Прошу к столу. А чего же мы будем сидеть в темноте? — Зажгла настольную лампу под зеленым абажуром, затянула окно тяжелой портьерой и, не пряча белозубой улыбки, сказала:
— Теперь вот и разговоры разговаривать можно. Задумчивый зеленый полумрак комнаты, тишина, обнимающая нас своими мягкими лапами, неторопливое чаепитие, наконец, то, что мы были вдвоем, — все располагало к задушевному разговору, к откровенности. Но разговор не складывался. Что-то мешало. А что? Я давно, чуть ли не с первой встречи, заметил порыв Алтан-Цэцэг не то о чем-то спросить, не то рассказать. Но каждый раз, в самое последнее мгновение, решимость пропадала, и ее вдруг сковывала непонятная мне робость.
Вот и сейчас. Вспыхнула вдруг, зарделась и опустила длинные ресницы. Чтобы скрыть волнение, подняла пиалу и стала разглядывать, словно впервые увидев, четкий орнамент, бегущий по серебряному ободку, — «нить счастья». Я знал: если такую нарядную и долговечную посудинку с «нитью счастья» дарят какому-то человеку — значит ему молчаливо высказывают пожелание большого счастья в жизни.
На этот раз я подтолкнул Алтан-Цэцэг:
— Говорите.
Вспорхнули длинные ресницы, но просьбе она не удивилась. Тихо спросила:
— Скажите: вы получали фронтовые письма Максима?
— Получал. — Ответил я.
Она молчала.
Не решался заговорить и я. Да и больно было вспоминать те немногие Максимовы письма-треугольнички, отправляемые им с фронта. На походном биваке, в окопе, в полутемном и сыром блиндаже, в землянке при свете мигающей коптилки из снарядной гильзы, под самолетным крылом, в орудийном дворике, на пушечном лафете или снарядном ящике, писались те письма. Максиму, как и всем фронтовикам, некогда было задумываться над формой изложения и красотой слога. Важно было в свободную минутку огрызком карандаша черкнуть пару, другую слов, из которых родные, близкие, друзья и подруги поняли бы, что воин жив и здоров. Затем свернуть исписанный листок в треугольничек и — лети, весточка!
