Неисправимые - Наталья Деомидовна Парыгина
Вообще, не следовало Нилову этого делать. Но есть ли на свете хоть один человек, который всегда и во всем поступает благоразумно? А если есть, то стоит ли завидовать этому человеку?
Я не знала, что он ждет меня. Вышла из детской комнаты в половине десятого вечера и медленно направилась домой. День был нелегкий, я устала и с удовольствием чувствовала, как исчезает напряжение в голове. Больше не хотелось думать о делах. Ни о чем не хотелось думать. Просто идти и смотреть на темные голые деревья с набухшими почками, на неяркие лампочки у ворот, на знакомые дома, на редких прохожих…
Снова наступила весна. Хрустят под ногами мелкие льдинки, в сыром воздухе гулко разносится лай взбудораженных собак. Темные облака низко плывут над землей, точно стараясь разглядеть, что здесь творится. Приятно идти по вечернему городу, чувствовать на щеках холодные вздохи апрельского ветра, полной грудью вдыхать его и радоваться весне. Весною все чувствуют себя моложе. Впрочем, в молодости это не всегда замечают, а вот когда она уходит… Но до старости мне тоже еще далеко. Буду жить и работать. Возиться с мальчишками, потом, когда вырастут, провожать их в армию, потом кто-нибудь из них пригласит меня на свадьбу. Славные мальчишки. Все-таки не могу не думать о вас.
— Вера! Вера Андреевна!
Ни у кого в мире нет такого голоса. Оборачиваюсь. Нилов подходит ко мне. В демисезонном пальто и в своей серой шляпе, без очков. Высокий, чуть-чуть неловкий, бесконечно близкий и навсегда чужой.
— Я шел по той стороне. Я вас уже давно жду. Мне не хотелось идти туда… Ты не разрешаешь, и потом… лучше здесь, на улице. Пойдем, я провожу тебя.
Я отрицательно качаю головой.
— Не надо.
— Надо. Мы должны поговорить.
Он берет меня за локоть, легонько подталкивает. И я покоряюсь. Какой-то он сегодня новый, более сильный, что ли. Или более отчаянный.
Мы идем молча. Может быть, и не нужно слов. Он что-то обдумал и что-то решил. И хочет сказать мне. А говорить ничего не нужно. Зачем? Только напрасно мучить друг друга.
Скоро мой дом. Нет, я не могу пригласить его к себе.
— Иван Николаевич…
— Мне предлагают перевод.
Он даже не заметил, что мы уже дошли до моего дома, прошел мимо, не отпуская моего локтя. Я иду с ним дальше. Улица спускается к оврагу, там кончается город, за оврагом — лес.
— На Волгу. Строить новый химический завод.
— Вы поедете?
— Не знаю. Без вас мне нигде не будет счастья.
Он останавливается и кладет мне на плечи осторожные руки. Мое лицо оказывается у его груди. Так вот зачем он ждал меня. Готов разрубить все узлы. Стоит сказать одно только слово, и он навсегда будет со мною. Такой сильный и в то же время немного беспомощный, нуждающийся во мне.
— Это очень трудно для меня, Вера, ты знаешь сама. Я люблю детей. Я думал, что люблю жену. Но с тех пор, как узнал тебя… Милая, родная Вера, разве у нас нет права на счастье?
— Нет.
Если бы люди знали, они назвали бы меня ханжой, как называют ограниченным человеком. Не женщина, а сухарь, говорят обо мне. Нет, я не сухарь. Вот он, мой дорогой инженер, он понял, что я не сухарь, а женщина, более любящая и нежная, чем те, которым не запрещено, которые не запрещают себе любить любимого.
Я могла бы отнять его у жены. Я уже отняла его, и с этим никто из нас троих ничего не может поделать. Но Эдик… Это невозможно. Если сломается семья, сломается и он.
Мы идем дальше, выходим за город, поворачиваем на другую улицу, которая тянется вдоль оврага. Мы идем, и он молчит, а я говорю какие-то очень разумные и холодные слова.
— Если бы я не работала здесь, если бы я не знала ребят, которые при живых отцах остались сиротами, я, может быть, рассуждала бы иначе. И поступила бы иначе. Но теперь не могу. Вы нужны Эдику. Мы не можем так дорого платить за свое счастье. И Таню ваша жена не сможет одна как следует воспитать.
До чего рассудительно и выдержанно я говорю. Разум подсказывает слова, а сердце ждет возражений. Сердцу нет дела до чужих детей… Знает ли он, как тяжело мне лается мнимое спокойствие?
— Скажи, Вера, ты любишь меня?
— Люблю ли я!
У меня дрожит голос, и я умолкаю, чувствуя, что вот-вот хлынут слезы и опровергнут мое показное мужество, разом уничтожат все аргументы, которые я излагала с таким старанием. Я бы справилась с собой, если бы Нилов помог мне молчанием. Но он не стал молчать.
— Вера, милая моя, хорошая, не надо, — своим проникновенным голосом проговорил он.
И я заплакала безудержно и горько.
Он больше не утешал меня. Ему нечем было меня утешить.
19
С тех пор мы не встречались до самой середины лета. Эдик тоже не заходил ко мне. Видимо, в его мнении я осталась обманщицей. Очень жаль, но не стану же я догонять мальчишку и оправдываться перед ним. Однажды я позвонила в школу, спросила, как ведет себя Эдик. Учится нормально, но держится вызывающе. Нехорошо. Надо бы сказать отцу. Впрочем, нет, не надо! Он заметит сам…
После суда над Борисом Тараниным Нилов заходит. Благодарит за то, что спасла его сына. Мы разговариваем не больше пяти минут. Самый придирчивый наблюдатель не нашел бы в нашем разговоре ничего предосудительного.
И опять бегут обычные, до предела заполненные заботами о чужих детях, о чужих семьях, дни. Я не вспоминаю о Нилове. Не позволяю себе вспоминать. И он не звонит, не ищет встреч. Должно быть, больше не любит меня. Или никогда не любил.
Но однажды… Я никак не ожидала, что это он, подняла телефонную трубку, сказала обычное «да». И вдруг снова услышала его голос. Меня как будто током пронизало, я даже не сразу поняла, что он говорит. Пришлось попросить повторить.
Теперь поняла. Он все-таки решил, ехать на Волгу. Жена и дочка на курорте, приедут прямо оттуда. А они с Эдиком выезжают
