Неисправимые - Наталья Деомидовна Парыгина
Тогда я поднимаю взгляд. Встаю. Я только чуть ниже ростом. Его лицо совсем близко. Его бесконечно дорогое бледное лицо.
— Ну, хорошо… Когда-нибудь это должно было случиться… наш разговор… Я тоже…
Что за бессвязный лепет. Но он понимает этот лепет лучше, чем самую вразумительную речь. Он протягивает руки, чтобы обнять меня. И от этого его движения, в котором странно сочетаются робость и мужественность, я вдруг снова обретаю власть над собой. Отстраняю его руки. Смотрю ему в глаза.
— Вместе мы быть не можем, Иван Николаевич. Вы не пойдете на это. И я не пойду. А для флирта я не гожусь.
17
А сплетни все-таки ползут. «Льстится на женатого», — так сказала мне Таранина. Это несправедливо. И обидно. Если б я захотела, он был бы со мной. Но я никогда не пойду на это. Никогда. Будь у меня другая работа, я, возможно, думала бы иначе. А здесь… Слишком много я видела разбитых семей и ребячьего горя. Никто не знает, как я его люблю. Мало радости и много печали приносит мне моя любовь. Но заплатить за свое счастье предательством я не могу. Разбить семью… Да, это значило бы предать то дело, которому я служу.
Ну, вот… Я, кажется, стала рассуждать последовательно и логично. Во-первых, во-вторых… А в сердце такая боль и тоска… Но придется ему смириться. Если и были у меня еще какие-то сомнения, если и пробивались сквозь логику холодных рассуждений неразумные надежды, то после разговора с Эдиком их надо навсегда оставить.
Эдик пришел ко мне в необычное время — в десять часов утра, когда ему следовало быть в школе. Он и явился с портфелем. Необычно хмурый, голубые, так похожие на отцовские, глаза глядят беспокойно и как будто молча спрашивают о чем-то.
— Что случилось, Эдик? Почему ты не в школе?
— Не хочется учиться, — отвечает Эдик и швыряет свой портфель на диван, точно он ему больше не нужен. — Ничего мне не хочется.
— Садись, расскажи, в чем дело.
Он садится, но молчит.
— Что же, Эдик?
— Не знаю как говорить.
— У тебя, кажется, правило: говорить все или ничего.
— Потому и не знаю…
— Не скрывай ничего, Эдик, — требовательно и вместе с тем по возможности мягко говорю я.
Почему он молчит?
— Эдик!
— У нас вчера был скандал, — с отчаянной решимостью говорит он. — Отец и мать… И я вмешался. Я ей сказал, что это ерунда, бабьи сплетни. Так я ей сказал. Она на меня закричала. И я тоже закричал.
— Вот как. О чем же… В чем же… вы не сошлись?
Эдик не ответил.
— Я ее теперь не люблю, свою мать. Как вспомню… Глаза злые, голос визгливый, сама какая-то встрепанная. «У тебя семья, у тебя дети, а ты все время думаешь о ней, я знаю. И даже на свидания ходишь — люди видели…» Это она отцу.
Все или ничего… Это еще не все. Пусть скажет до конца. Он не верит матери, но все-таки его мучают сомнения. Иначе бы он не пришел.
— Мама ревнует к кому-то твоего отца?
Недолгая пауза. Испытующий взгляд. И, наконец, тихо:
— К вам.
Я молчу. Карандаш дрожит в моей руке, лучше положить его. Вот так. И руку убрать на колени. А то Эдик неправильно поймет мое волнение. Я не виновата перед ним. Или все-таки виновата?
— Нет, вы не думайте, Вера Андреевна. Я не поверил. Я ей так и сказал: это ложь. «Зачем ты кричишь на папу? И еще обвиняешь Веру Андреевну? Ведь они встречались ради меня. Разве ты не видишь, что папа по-другому стал ко мне относиться?» А она говорит: «Он и ко мне стал по-другому относиться».
— А папа? Что же он?
— Ну что… Он, знаете, какой нерешительный… «Лена, перестань, Лена, прошу тебя, ты расстраиваешь детей…» Нет, это нехорошо, что я вам рассказываю… Я не хотел идти. Собрался в школу, но никак в таком настроении не хочется учиться. Походил-походил и пришел к вам. Главное, за вас мне обидно. И за папу. Я же знаю, что ничего не может быть.
— Ты прав, Эдик. Ничего не может быть.
— Нет, зачем, ну зачем это, Вера Андреевна? Какая-то ревность. Это же пережиток. Я ей так и сказал. Допустим, папа зашел к вам поговорить. Что тут страшного? Или в Новый год. «Ты на нее так смотрел!» — передразнил Эдик мать. — Как надо смотреть?
— Эдик, ты иди в школу. Не надо больше говорить об этом.
— Вам неприятно?
— Неприятно. А тебе не все ясно в твои шестнадцать лет. Ты не должен был так грубо говорить с мамой.
— Почему вы за нее заступаетесь? Почему, Вера Андреевна? И папа был такой…
— Иди в школу и спокойно учись. И забудь этот огорчительный эпизод. Я надеюсь, он больше не повторится.
…Еще раз мы встретились с Эдиком недели через две. Снова он прибежал утром, пропустив уроки, возбужденный, негодующий.
— Вера Андреевна…
— Ты забыл поздороваться, Эдик, — холодно прервала я его, уже догадываясь, в чем дело.
— Вы обманули меня! — выкрикнул он. — Я все знаю. Я сам видел. Вчера…
— Ты ничего не знаешь.
— Я сам…
— Ты ничего не знаешь. И я запрещаю разговаривать со мной в таком тоне.
— Я вам больше всех верил, — понизив голос, проговорил Эдик. — И папе тоже. А вы оба обманули.
— Это не так, Эдик.
— Все лгут… Ладно, я тоже буду лгать. И вообще буду делать, что захочу.
— Вот как?
Я встаю, подхожу к Эдику.
— Ты пришел разоблачать меня? И отцу, наверное, тоже наговорил дерзостей? А теперь обещаешь мстить за все, что я… Давай, мсти. Груби, хулигань, пойди выбей мне стекло, у тебя есть опыт. Делай, что хочешь, если ты совсем ничего не понимаешь. Иди!
Эдик опешил от моих слов и от моего тона. Если бы я могла еще говорить с ним, что-то внушать, объяснять, он бы, наверное, ушел с другим настроением. Но мною вдруг овладело безразличие, не хотелось ничего больше доказывать. Я не могла сейчас смотреть на Эдика, как на мальчишку, которого надо воспитывать. Этот белокурый горячий подросток незаслуженно оскорбил меня, и не в моих силах было так быстро простить обиду.
А Эдик, конечно, ничего не понял. Ему было только шестнадцать лет. И за ним было право обвинять и судить… Он крикнул:
— Все равно я вам больше не верю!
И убежал, хлопнув дверью.
18
Эдик несправедлив ко мне. И я к
