Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят
— Что ты! Что ты! Христос с тобою! — воскликнула Марья Дмитриевна и обняла маленькую Дашу, стоявшую около нее. — Да разве это может с нею случиться! Что ты!
Бедная женщина совершенно растерялась и прижимала к себе свое дитя, как будто боясь, что эту малютку тотчас вырвут из ее объятий и повезут сечь.
— Вот вы одной мысли о наказании Даши боитесь, а каково же смотреть, когда не только хотят наказать, но и губят взрослую девушку? — промолвила Катерина Александровна.
— Да ведь неприятности можно нажить себе, — слабо возразила Марья Дмитриевна.
— Эх, почтеннейшая Марья Дмитриевна, без неприятностей прожить трудно, — вмешался в разговор Флегонт Матвеевич. — Известно, где лес рубят, там и щепки летят. Или так и живи спустя рукава и путайся в трущобе, или если уж захотел, чтобы дышалось вольнее, чтобы простору было больше, так и не охай о том, что труда много, что мелких неприятностей куча… Нет, это вы благое дело начали, Катерина Александровна. Бояться вам нечего: вынесете неприятность, потом весело станет; а будете сидеть, не шевеля пальца о палец, — сами после каяться будете.
— Так-то это, батюшка, так… Да ведь места она лишиться может, — вздохнула Марья Дмитриевна.
— Не лишится. Ну, а если лишится, так что же? Перебьемся как-нибудь, общими силами перебьемся, а все-таки никто не скажет, что перед нами человек тонул, а мы спокойно смотрели на него да чайком прохлаждались.
— Хорошо вам, батюшка, говорить! — с упреком промолвила Марья Дмитриевна. — Мы с вами век доживаем, а у Катюши еще жизнь-то впереди. Невесело будет, если с сумой придется ходить под старость.
— И-и, почтеннейшая Марья Дмитриевна, что вы говорите! — протяжно произнес Флегонт Матвеевич. — Вы взгляните на меня: я хоть с сумой не хожу, а живу тоже только тем, что дадут из милости богатые люди. А между тем и сплю я спокойно, и прямо в глаза всем смотрю, и головы не гну ни перед кем. Нищим могут назвать, подлецом — не смеют. Придется под забором с голоду умереть, поверьте, что и тогда, если кто покраснеет, если кто-нибудь должен будет покраснеть, то уж, верно, не я…
В голосе Флегонта Матвеевича звучали серьезные ноты, не слышавшиеся в обыкновенных разговорах отставного философа.
— А вам сладко, батюшка? — спросила Марья Дмитриевна, начинавшая сердиться, что штабс-капитан «подбивает» ее Катю на опасное дело.
Флегонт Матвеевич сдвинул брови.
— Как вам сказать? — задумчиво промолвил он. — Не сладко, а все же с богатым подлецом теперь местами не поменяюсь…
— Ну, батюшка, тоже, я думаю, не раз сердце-то кровью обливалось, да кошки на нем скребли, когда богатый-то подлец в карете по городу катался, а вы у его подъезда на своей деревяшке от холоду подпрыгивали, поджидая его, — проговорила необычайно задорным тоном Марья Дмитриевна, не на шутку сердясь на старика.
— Бывало и это, — грустно ответил Флегонт Матвеевич. — Бывало и то, что себя ругал за свою честность, ругал за неуменье гнуть спину… Всего бывало, добрейшая Марья Дмитриевна: ведь и я тоже не плешивым да седым родился. С непривычки-то, да когда еще кровь горяча, куда как трудно гордиться своею честностью, прикрытою лохмотьями, да презирать подлость, разукрашенную золотом…
— Мой-то вот покойный Александр Захарович с этого-то и пить, батюшка, начал, — не без едкости заметила Марья Дмитриевна. — Вот она сладость-то в этом какая…
— Что ж, и я… — начал Флегонт Матвеевич и вдруг замолчал. — Ну, Катерина Александровна, кажется, не испугается нужды, — произнес он после минутного молчания, — и каяться не будет. А если поступить иначе, а с девочкой-то что-нибудь дурное случится, так, пожалуй, Катерина Александровна всю жизнь себя упрекать станет. Вы помните ли, милейшая Марья Дмитриевна, какие у нас теперь дни?
— Не басурманка, батюшка, не басурманка я: нечего и спрашивать, — необычайно сердитым тоном ответила Марья Дмитриевна.
— Ну, так вы и должны знать, что в эти-то самые дни ради того, что Пилат умыл руки, Христа распяли.
Флегонт Матвеевич смолк, Марья Дмитриевна как-то растерянно развела руками и понурила голову.
— Да, впрочем, что это мы на похоронный лад поем: нищета да голод, гибель да смерть! — с поддельною веселостью промолвил Флегонт Матвеевич. — А, может быть, впереди-то ничего кроме счастья да радости и не будет? А мы уж и панихиду по себе служим! Эх, это все вы, Марья Дмитриевна, напугали нас…
— Пуганая ворона, батюшка, и куста боится, — вздохнула Марья Дмитриевна, и на ее глазах навернулись слезы.
— Ну, вот вздумали к кому себя приравнивать? уж хоть бы с наседкой сравнили, а то на вот — ворона! Неподходящее дело! — шутил штабс-капитан, хотя с его лица не сходило выражение грусти и задумчивости.
— Шутки: у вас все, батюшка, и не поймешь, как это вы на все смотрите, — пробормотала Марья Дмитриевна.
— На душе спокойно, так отчего ж и не пошутить, — ответил старик.
Марья Дмитриевна, задумчиво качая головой, пошла с Дашей хлопотать насчет кофе; Катерина Александровна осталась с штабс-капитаном. Они говорили вполголоса. Старик ободрял молодую девушку. Впервые в его речах, всегда добродушных и спокойных, слышалось в этот день раздражение и проглядывала желчность. Слушая его, Катерина Александровна невольно припомнила свое отдаленное детство и первые уроки отца, первые беседы с ним. Тогда еще Александр Захарович не пил так сильно, как впоследствии, и был в состоянии давать наставления дочери. Он смотрел на многие людские отношения почти так же, как штабс-капитан, и тоже нередко говорил, что лучше быть честным нищим, чем богатым подлецом. Не ускользнуло от внимания молодой девушки и то, что штабс-капитан высказывал свои мысли спокойно и твердо, тогда как ее отец обыкновенно придавал своим речам какой-то театральный, трагический характер. Она, конечно, не могла понять причины этого различия в выражении убеждений. Она не знала, что ее отец еще в юности, познакомившись по книгам с известными убеждениями, шедшими вразрез со всем совершавшимся вокруг него, вообразил себя славным героем, идущим на борьбу с миром, и сначала любил пощеголять своими еще не вошедшими в плоть и кровь убеждениями; потом же, когда пришлось на деле отстаивать эти убеждения, когда пришлось отстаивать их в мелкой, жалкой среде канцелярского мира, а не в какой-нибудь полной шума и славы борьбе, Прилежаев, хотя и не отрекся от своей роли, но не мог вынести хладнокровно тех насмешек и того презрения, с которыми относились к нему, к мелкой мошке, его сильные враги, считавшие его даже и не врагом, а просто плохим подчиненным. Он запил с горя, сделался угрюмым и молчаливым и только под пьяную руку перед своею семи-восьми-летнею дочерью тоном покойного Каратыгина декламировал об участи честного человека и, снова воображая себя героем, грозил своим врагам, пророчил честным людям победу и говорил, что лучше есть черствый хлеб, но быть честным человеком, чем ездить в каретах и быть подлецом. Совсем иным путем дошел почти до тех же убеждений штабс-капитан. Выпущенный из корпуса с небольшим запасом знаний и не выработавший никаких твердых убеждений, он столкнулся лицом к лицу с действительною жизнью без всяких предвзятых взглядов на нее. Путем различных столкновений, ошибок и неприятностей добродушный и честный здоровяк офицер дошел до того убеждения, что все пройдет, — неприятности и невзгоды, радости и наслаждения; но не пройдет в человеке только сознание, что в том или другом случае он поступил дурно или хорошо. И враги и друзья умрут, решил он в своем уме, но не умрет наша совесть, пока не умрем или не сойдем с ума мы сами. Значит, нужно заботиться только о ее спокойствии. Богатство и чины — дело наживное, случайное; значит, они случайно и погибнуть могут. Спокойствие же совести случайно не погибает; этого утешения никто не отнимет; значит, прежде всего и следует заботиться о нем. Эти убеждения вырабатывались медленно: прежде чем они созрели, штабс-капитан успел увидать гибель гнавших его начальников, падение перегонявших его по службе товарищей, успел пережить вражду разошедшихся с ним по недоразумениям людей, которые, после долгих лет, хладнокровнее взглянув на прошлое, сознали свои ошибки и снова подали ему руку; он сам успел поддаться множеству увлечений, которые прошли и оставили в его душе неизгладимые следы печальных воспоминаний. Чем дольше он жил, тем спокойнее, тем бесстрастнее смотрел он на свои личные огорчения, на неприятности, доставляемые ближними, и все с большею уверенностью говорил: «Перемелется рожь, мука будет». Только изредка нападала на него тоска, невыносимая, давящая тоска и он отлучался из дома дня на три, на четыре. Куда? этого никто не знал. Смотря на него теперь, Катерина Александровна вспомнила, что и ее отец остался таким же честным, но не вынес нужды и спился от горя, и ей показалось, что штабс-капитан в этом отношении стоял гораздо выше ее отца, бодро вынося свое тяжелое положение. Кончив беседу со стариком и напившись кофе, молодая девушка отправилась к княгине Гиреевой в более спокойном настроении, чем можно было ожидать. Она решилась во что бы то ни стало не отступать от своей цели и добиться победы. По обыкновению радушно и покровительственно встретила ее Глафира Васильевна, ласково попрекнувшая молодую девушку, что та так редко бывает у них. Прилежаева тотчас же объявила старухе, что она и теперь пришла недаром, что у нее есть просьба к княгине.
