Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят
Катерина Александровна едва удерживалась от слез, едва удерживалась на ногах; она видела, что ее хлопоты здесь не кончились ничем. Что-то вроде ненависти и отвращения к княгине закралось в ее сердце. У нее осталась теперь одна очень слабая надежда иа Боголюбова, к которому она и решилась идти от княгини. Утомленная и измученная, с поникшей головой вошла она в комнату Глафиры Васильевны.
— Сейчас завтрак подадут! — сердито проговорила Глафира Васильевна, тревожно расхаживавшая по своей комнате.
— Мне надо идти…
— Ну, вот еще! Подождите!
— Чего ждать? Я буду хлопотать у Боголюбова.
— Не нужно: и здесь гнев положат на милость, — решила Глафира Васильевна.
Катерина Александровна вопросительно посмотрела на нее.
— Неужели вы так думаете? Княгиня решительно отказала…
— Э, ведь мы эту канитель из года в год с лишком тридцать лет тянем, — сердито махнула рукой Глафира Васильевна.
В это время в комнату вошел лакей и принес завтрак. В ту же минуту из комнаты княгини раздался звонок.
— Скажи, Петр, Надежде, что княгиня зовет. Я нездорова, — проговорила Глафира Васильевна.
Лакей вышел.
— Пусть повозится с камер-юнгферой молодой барышни, — произнесла Глафира Васильевна, принимаясь за завтрак.
Через несколько минут в комнату вошла щегольски одетая девушка в светлом платье и черном шелковом переднике.
— Мне некогда, Глафира Васильевна, — скороговоркой проговорила она. — Княжне надо приготовить платье.
— Ну, мать моя, у меня и есть время, да охоты нет. Делайтесь там, как знаете. Тоже в шестьдесят лет притопчешь ноги-то, — небрежно ответила старуха, продолжая завтракать.
— Мне тоже не разорваться!
— А я вот, матушка, разрывалась на своем веку!
— Я так княжне и скажу, если платье не будет готово, что вы…
— Да ты не таранти здесь, а ступай делать дело, — строго произнесла Глафира Васильевна, нахмурив брови.
Она обращалась с прислугой чисто по-барски и не терпела возражений.
Нарядная горничная хлопнула дверью и вышла.
— Верно, старухе-то труднее служить, чем княжне, — желчно усмехнулась Глафира Васильевна. — Ведь вы ее поверите, каких-каких претензий у нас нет. Утренние чепцы у нас по дням распределены. Во вторник не смей подать того чепца, который в среду надевается. Десять пар карманных часов у нас хранятся, — все память чья-нибудь, — ну, и заводи их каждый день и выверяй их и, коли спросят: «Помнишь Глафира, когда эти часы мне подарили?» — так ты сейчас и рассказывай, что вот когда мы то-то делали, когда у нас тот-то и тот-то ребенок родился или умер, так эти часы нам и достались как подарок от отца ребенка или как воспоминание от покойного князька. А мыться мы станем, так тут надо уметь воду подать, мыло принять, полотенце растянуть, все это так, как делалось изо дня в день в течение с лишком сорока лет. Пусть послужат, пусть послужат другие! Что ж… я стара стала, не умею служить, волю взяла!
Глафира Васильевна все сильнее и сильнее возвышала тон. В нем слышалось что-то глубоко желчное и глубоко грустное. Старуха, как это нередко с нею случалось, переживала в минуту разлада с княгиней все свое прошлое, сознавала все перенесенное и возмущалась своим положением. В ее душе в эти минуты странным образом смешивались вместе и любовь, рабская любовь, к княгине и горькая ненависть к своему рабскому положению. Слушая ее речи, можно было подумать, что она жаждет всеми силами души только вырваться из этого дома, но в то же время ее слезы ясно говорили, что она боится именно того, что ей придется наконец покинуть этот дом, что ей найдут преемницу. По-видимому, она вполне сознавала, что она необходима княгине, как воздух, и в то же время чувство рабы подсказывало ей, что, может быть, обойдутся и без нее. Это ее пугало: она не перенесла бы своего горя, если бы княгиня обошлась без нее.
— И точно волю взяла, — заговорила она с горечью, — получила вольную и сижу в этой комнате пятнадцать лет: из своей комнаты в кабинет сорок раз в сутки сную; к обедне не смею выйти, ночью не смею совсем раздеться, к родным раз в год съездить не могу на три, на четыре часа. Разве это не воля!.. Зазналась старая дура, холопка! Жаль, что на конюшню нельзя отправить, как раз отправили, когда старому барину ночью оплеуху дала…
Глафира Васильевна опустила голову на обе руки и тихо заплакала.
— Теперь что им Глафира? старая ненужная тряпка!.. — говорила она дрожащим голосом. — А было время, когда эта Глафира, как старый князь-отец к ней ночью забрался, могла бы не только вольную купить, а всем домом ворочать, тысячи нажить. У этих ног Глафира князя-то видела; эти руки князь-то целовал. Когда секли-то Глафиру по его приказу, так он, бешеный, волосы на себе рвал. А кто «нам» замуж помог выйти за Гиреева? Все та же Глафира. Забыли, видно, чем она за согласье-то старику сумасшедшему заплатила. Вещички там храним на память о покойных детях; Глафира вспоминай с «нами» об этих детях, а того и знать не хотят, что никогда бы, может быть, и не любоваться «нам» этими детьми, кабы Глафира не купила согласия на свадьбу… Бог с ними, пора на покой; заездили…
Старуха, по-видимому, не обращала никакого внимания на слушательницу и говорила сама с собой, говорила о том, что постоянно ныло и болело в ее душе. Катерина Александровна, вполне сочувствуя горю старухи, чувствовала себя неловко, тем более, что она сама послужила невольной причиной этого горя.
— Княгиня просит вас к себе, — доложил появившийся в комнате лакей.
Глафире Васильевне вся прислуга говорила «вы».
— Скажи княгине, что Глафира Васильевна, мол, едет и не может, мол, прийти к ней, — резко ответила Глафира Васильевна, отирая слезы.
— Княгиня чувствует себя нехорошо, — промолвил лакей.
— Ажитация это, ажитация, батюшка! — пусть за доктором пошлют: я, батюшка, не лекарка!
Лакей вышел. Катерина Александровна уловила на его лице усмешку, ясно говорившую, что он уже привык к подобным сценам. Глафира Васильевна в волнении поднялась с места и заходила по комнате.
— Глафира! — раздался голос княгини из соседней комнаты. — Иди сюда на минуту.
Глафира Васильевна быстро толкнула Катерину Александровну за ширмы.
— Вы же сами, ваше сиятельство, не велели мне больше являться к вам на глаза, — проговорила Глафира Васильевна. — Я тоже не маленькая, чтобы со мною играть! В гробу, слава богу, одной ногой стою. Надо ехать искать, не найдется ли где-нибудь угла у добрых людей.
— Ну, пожалуйста, без капризов!
— Где нам, холопам, капризничать! Известно, нас будут гнать, а мы ручки должны целовать.
— Ты действительно совсем забылась, — раздражительно отозвалась княгиня. — Обойдусь и без тебя!
В соседней комнате послышались шаги удалявшейся княгини.
— Ну, теперь пойдет история на целый день! — произнесла Глафира Васильевна, махнув рукой. — В самом деле лучше уезжайте! — обратилась она к Катерине Александровне.
— Извините, я невольно наделала вам столько неприятностей, — извинилась Прилеяшева.
— Э, ничего! Мы когда крупно поссоримся, так потом на полгода мирно живем! — проговорила Глафира Васильевна, уже отчасти успокоенная начавшимися переговорами с княгиней. — Дело ваше сделается. Уж я не отступлюсь, коли начала. Ведь у нас из-за одного «Вороненка» баталий не пересчитаешь. Держут подлеца и сказать о нем ничего не смей. Ну, да я-то уж душой кривить не стану… Голова вот только и впрямь разболелась. Сама себе напророчила.
Катерина Александровна вышла из дома Гиреевой в каком-то чаду. Она была свидетельницей такой комической сцены, которой она не могла себе и представить. Успокоенная отчасти насчет участи Скворцовой, она смеялась в душе, вспоминая комедию, так неожиданно разыгранную перед нею двумя старухами. По возвращении домой она застала и Антона, и Мишу, и юных кадет, сыновей штабс-капитана, и рассказала им обо всем случившемся. Рассказ был настолько комичен, что в комнате раздавались взрывы хохота. Семья после обеда уселась за крашение ядц и уже совершенно углубилась в это занятие, когда, часов в шесть, Марья Дмитриевна сказала, что за Катериной Александровной приехал лакей от княгини Гиреевой и просит ее приехать к барыне. Молодая девушка поспешно собралась; ее ждала княжеская карета. Минут через двадцать Прилежаева входила через парадные комнаты в кабинет княгини.
Княгиня лежала на постели. Около нее хлопотала Глафира Васильевна. Глафира Васильевна, обыкновенно называвшая все недуги киягипи «ажитацией», была самым главным врачом старухи, щупала ей ежедневно пульс, изобретала лекарства и вообще прибегала к советам иных врачей только в крайних случаях.
— А я вот расхворалась, дитя, — произнесла слабым голосом Гиреева. — Но все же не хотела, чтобы вы встречали праздник в слезах. Пусть он будет для всех светлым праздником, как и для нас с Глафирой. Погорячились мы утром.
