Юрий Рытхэу - Полярный круг

Погода в тот год была теплая, вода нагревалась так, что Оле забирался в озеро и гонялся за утиным выводком, воображая себя пловцом, хотя, как и большинство его земляков, он не умел плавать.

Чем дальше, тем труднее было Оле что-то сказать о своих чувствах Зине. Иногда он пытался взглядом вызвать у нее хоть слово, подолгу всматривался в ее глаза, пока она не отводила их в сторону… Но ничего не говорила.

Родители Оле, заинтригованные странностями этой любви, пытались что-то выведать у сына.

— Когда же ты ее приведешь? — грубовато спрашивала мать.

— Вон в купленном серванте есть еще место для семейной посуды, — тонко намекал отец.

Но Оле молчал, а в чукотской семье, если человек чего-то не хочет сказать другим, никто не лезет ему в душу: значит, ему так хорошо…

Но однажды Рочгынто вдруг спросила Оле:

— Ты когда-нибудь думаешь о будущем?

— Нет, — ответил Оле. — Когда я с тобой, я о будущем не думаю. Мне хорошо и в настоящем.

— Мне тоже хорошо в настоящем, — в задумчивости произнесла Рочгынто, — но иногда я все же думаю о будущем.

— О нашем с тобой будущем?

— Нет, об этом я еще не думала, — медленно ответила Рочгынто. — Иногда приходит мысль об осени, о зиме. Еще несколько дней — и ударит мороз, все сразу поникнет, пожухнет… Вон, видишь, те уточки, которые беспомощно барахтались, уже научились летать… Гуси улетают. Озеро замерзает, все кругом покроется снегом.

— Снегопад бывает и в июне, — почему-то сказал Оле.

— Это верно, — кивнула Рочгынто.

В Еппыне еще никто после десятилетки не оставался, и поэтому и директор совхоза, и председатель сельского Совета в некоторой растерянности. Зину Рочгынто несколько раз вызывали в контору совхоза — предлагали разные конторские должности. Она отказывалась, и директор совхоза Владимир Иванович Куртынин, проработавший на Чукотке уже более десятка лет, искренне недоумевал. Таким же странным и непонятным было поведение Николая Оле. Он перебывал на многих работах, пока не осел в бригаде зверобоев.

— Знаешь, — сказал директору совхоза председатель сельского Совета Христофор Андреевич Иванов, грек по паспорту, но в душе коренной северянин. — Это любовь. От любви они такие — непонятные…

— Любовь кончится — все станет на свои места?

— Не в том смысле, — солидно возразил Христофор Андреевич. — А в том, так сказать, что такая у них нынче стадия любви, когда человек дуреет… Неужто с вами такого не было, Владимир Иванович?

Директор совхоза промолчал. Его больше беспокоили не стадии любви. Приедут из района и попрекнут за неправильное использование образованных местных кадров. И без этого хватает хлопот: смешно сказать — даже кочегара для главной котельной выписали из Воронежа. По специальности оказался историком-архивистом. Он честно признался Владимиру Ивановичу, что его вполне устраивает кочегарская должность: трудно, но зато никаких умственных затруднений. А зарплата — дай бог такую заведующему кафедрой Воронежского университета!

После разговора о будущей зиме Оле чувствовал себя так, словно получил предостережение. Что-то должно случиться. И это что-то пряталось за пожелтевшими кочками в тундре, таилось на дне слегка взбухшего от наступивших дождей ручья, оно печально и нежно неслось с вышины неба, вместе с криками улетающих птиц.

Они сидели точно на том же месте, но уже было прохладно, если не сказать просто холодно.

Косой ветер морщил поверхность воды в озере, пригибал желтую траву к земле, ерошил волосы.

— У нас будет ребенок, — сказала Рочгынто и посмотрела в глаза Оле.

— Знаешь, я давно хотел тебе сказать… — Оле чувствовал в горле комок, и ему пришлось несколько раз откашляться. — Я хотел тебе сказать, что люблю тебя очень…

— И я тоже, — улыбнулась Рочгынто. — Но какое было прекрасное лето!

— И даже снегопада в июне не было! — весело сказал Оле.

Директор совхоза предложил сыграть комсомольскую свадьбу и пообещал молодоженам половину домика — комнату с кухней. Он даже сводил туда Оле и показал ему будущее жилище:

— Отремонтируем за счет совхоза.

Играли свадьбу в сельском клубе.

Сначала была торжественная часть. Оле сидел рядом с невестой и отцом. Рочгынто была в белом платье. На голове было что-то вроде марли, словно она медсестра. Мать Оле сказала:

— Как докторша!

Рочгынто пожелала взять фамилию Оле и стала Зинаидой Оле.

Был даже маленький концерт. Эскимос Арон Каля играл на электрогитаре и пел заграничные песни.

Потом сели за стол.

Русские стали кричать «горько», заставляя целоваться жениха и невесту.

Мать Оле ворчала про себя:

— Не дают как следует поесть и выпить: горько да горько, а чего тут горького? Всего много и вкусно… Даже шампанское сладкое.

Оле перетащил из отцовского дома сервант, купленный на тундровый заработок, купил холодильник и зажил своей семьей.

По вечерам в половине домика на окраине Еппына было шумно и весело. Часто приходили гости. Арон Каля включал в штепсель электрогитару и завывал диким голосом: «О, май гёрл!» Кто-нибудь обязательно приносил вино, хотя в селе спиртное продавалось лишь раз в неделю — в субботу. В остальное время вино можно было получить только по личному разрешению председателя сельского Совета Христофора Андреевича. И то если на это была причина: день рождения, поминки, важное семейное событие — приезд далеких родичей, трудовой успех.

Николай Оле хмелел не сразу. Вино действовало на него постепенно, снимая застенчивость, скованность. Выпив рюмку-другую, Оле становился веселым, откровенным, и ему хотелось делать всем только доброе, хорошее. Он танцевал, шутил, подпевал Арону Кале и готов был оставаться таким всю ночь. Когда расходились гости и молодые ложились в широкую постель, где под матрацем были настелены отборные оленьи шкуры — свадебный подарок оленеводческой бригады, где работал Оле, — начинался долгий, жаркий разговор. Все, что копилось в душе, откладывалось несказанными словами, невыраженными чувствами, все вдруг прорывалось, словно снежник под лучами весеннего солнца. Оле и сам удивлялся: откуда у него эти прекрасные слова, выражения?

Зина молча слушала его, прижималась к нему, и Оле с удивлением ощущал ее растущий, необычно твердый живот.

Оле оставался в зверобойной бригаде. Ближе к осени возобновился ход моржей, и надо было вставать рано, задолго до рассвета. Во рту было горько, но голова оставалась ясной, и Оле не понимал тех, кто жаловался на головную боль наутро после выпивки.

Зина наскоро готовила завтрак, и Оле так не хотелось уходить из теплого домика в холод осеннего утра.

Шагая к берегу, чувствуя лицом холод и сырость морского ветра, Оле долго помнил теплое, нежное тело жены.

Он стыдился этих мыслей и старался их отогнать, занимая себя работой. Он помогал мотористу отнести «Вихрь» из балка в вельбот, надувал пахнущие прогорклым тюленьим жиром пыхпыхи, укладывал весла, проверял оружие…

Когда вельбот вырывался на морской простор, Оле уже был и физически и умственно занят другим — он был на охоте.

Моржа промышляли невдалеке от древнего моржового лежбища у длинной галечной косы. Сама коса оставалась заповедным местом, и убивать зверя на нем категорически запрещалось.

Возвращались уже на исходе дня, когда темнота медленно окутывала море, надвигалась на плывущий вельбот со стороны мрачных береговых скал.

И чем ближе вельбот подходил к берегу, тем чаще мысли обращались к дому, к маленькой теплой комнатке, к кухне с большой, всегда горячей плитой. На плите — чайник, кастрюля с супом. Конечно, и в вельботе есть чай, но тот, домашний, приготовленный руками жены, был необыкновенно вкусен.

Село с россыпью домов показалось издали. Ярко светились школьные окна, и Оле с удивлением думал, как теперь трудно представить себя школьником. И хотя после выпускных экзаменов не прошло и трех лет, казалось, что школа закончена давным-давно. Теперь Николай Оле — как эта было написано в его новенькой трудовой книжке — рабочий совхоза.

Незаметно повелось так, что, приходя с берега, Оле получал из рук Зины рюмку водки.

— Чтобы согреться, — говорила она.

Оле воспринимал это как должное. Это было приятно. Выпивал, и тепло разливалось по всему телу, разгоняя усталость, заботы, даже неприятные мысли. Оле медленно снимал с себя охотничью одежду, с наслаждением мылся, переодевался в чистое и садился за стол. Здесь ему подавалась вторая рюмка. И даже если не было гостей, Оле частенько ложился в постель навеселе. Сама Зина не пила: она была под наблюдением врача. Еще на первой беседе доктор напугал ее, сказал, что человек становится алкоголиком еще в утробе матери и может появиться на свет уродом и умственно отсталым. Зине очень хотелось родить здорового, крепкого мальчика, и она аккуратно выполняла врачебные указания. Только на свадьбе она выпила полбокала шампанского.