Юрий Рытхэу - Полярный круг

Памятник открылся издали. На набережной стоял гранитный человек, похожий на осколок утеса на скалистых берегах мыса Дежнева между Уэленом и Науканом.

В детстве, когда Нанок ездил на собаках из родного селения в Уэлен или плыл на вельботе, сразу же, когда позади скрывались спрятанные в камнях нынлю Наукана, он видел эти каменные фигуры на гребнях высоких мысов. Требовалось совсем немного воображения, чтобы увидеть Вечно Скорбящую — окаменевшую от горя женщину, потерявшую в студеных волнах моря своего мужа, а потом и своих сыновей.

Это был памятник тысячам чукотских и эскимосских женщин, в чьи судьбы вмешались море и великие силы, управляющие жизнью на земле.

Чуть восточнее, ближе к чукотскому селению, стояло каменное изваяние, напоминающее ребенка в меховом комбинезоне. Это тоже печальный памятник. На этот раз, как гласила легенда, это был окаменевший несчастный ребенок, чьи родители умерли во время эпидемии, скосившей всех жителей когда-то большого, многолюдного стойбища. Уцелел лишь один этот ребенок. Он долго с плачем бродил вокруг опустевших яранг, пока не превратился в камень и не встал вечно над морем. В пуржистые зимние вечера, когда едешь под этими скалами, можно услышать отдаленный детский плач — это доносится через годы горестное рыдание сироты.

Но здесь не было скал. На ровной набережной стоял человек в анораке[16], с надетым на голову капюшоном и смотрел вдаль. Он словно недоумевал, почему оказался здесь и где тот берег, к которому он стремился в своих бесконечных путешествиях, в поисках мудрости и знаний о жизни человека.

Мимо него мчались, шурша шинами по асфальту, разнообразнейшие машины, от воды пахло машинным жиром — нефтью, а снег, который зимой падал и таял на его гранитных плечах, был серый от грязи и сажи. Этот снег не годился дли постройки иглу[17], из него даже нельзя было приготовить питьевую воду или нанести слой льда на полозья нарт, чтобы они легко скользили по насту.

Он здесь был чужой, и Нанок сразу же почувствовал это, приближаясь медленными шагами к памятнику.

Вот таким стоял Кнуд Расмуссен на мысе Дежнева и оглядывал расширившийся горизонт. Он сразу видел два океана — Ледовитый и Тихий, видел широкий пролив, где смешались южные и северные воды. Смотрел на два острова — Ратманова и Крузенштерна и, может быть, вспоминал старинную эскимосскую легенду о человеке, разгневавшем богов. Это произошло еще в то время, когда от азиатского берега до американского шла галечная длинная коса, на которой стояли две горы — Имаклик и Иналик — эскимосские названия островов. На этой косе жили морские охотники, которые чтили богов и не помышляли о том, что они сильнее богов. Но нашелся среди людей один, который решил, что счастье не связано с потусторонними силами и человек сам себе бог, сам себе хозяин. И однажды на охоте явился бог к нему в образе странного тюленя и заговорил человеческим голосом, увещевая загордившегося охотника.

Но тот, вместо того чтобы внять, взял и загарпунил странного тюленя и снял с него шкуру.

Вернулся на берег охотник и стал хвастаться шкурой. К вечеру потемнело небо, задул сильный ветер. К закату разбушевалось море. А ночью поднялась буря, смешались и море, и небо, и суша. Спасаясь от высоких волн, люди бежали на две высокие горы. А утром, когда солнце взошло над стихающими волнами, людским глазам предстал новый лик земли: там, где тянулась галечная коса, осталось только две горы, а между ними плескались волны двух океанов. Так произошел Берингов пролив согласно древней легенде исконных обитателей этого края.

Вспоминал ли Кнуд Расмуссен эту легенду, когда стоял на мысу у предела своего долгого санного пути?

Нанок несколько раз обошел вокруг памятника.

Неплохо бы устроить поминальную трапезу. Но такое полагается делать на могиле, а это памятник. Хорошо хотя бы то, что сюда можно прийти вот так, вспомнить кое-что, объять размышлением долгие расстояния, постараться отыскать искру истины. Так что же нынче Нанок? Больше ли или меньше он эскимос по сравнению с теми, которых он встретил в Доме гренландца? И те, и он сам почти в равной степени отдалились от своих предков и, честно сказать, многое потеряли. Могут ли эти современные парни и девушки быстро и надежно построить снежное иглу или добыть из-подо льда с помощью хитроумной остроги — кавикака — большую жирную рыбу?

Такова судьба людей: на большом пути что-то остается позади, пусть иногда очень дорогое, но уже мешающее жить в будущем, тяжким грузом тянущее вниз.

В сказках, в легендах жила надежда на лучшую жизнь. Этой надеждой была пронизана вся философия арктического народа, все песни и сам настрой души, который называют еще и национальным характером.

Здесь еще ищут свое будущее.

Нанок и его сородичи, живущие на Чукотке, нашли его. И никто в этом не сомневается. Потому что родились новые песни, новые сказания, новые легенды.

Великий Кнуд Расмуссен торопился. Он считал, что эскимосскому народу недолго осталось жить. И кое в чем он был прав. Из числа живущих исчезли некоторые эскимосские племена — ихальмюты, нетчилли, неуклонно снижается численность алеутов и других племен некогда великого народа. Расмуссен вбирал в себя богатства языка, легенды и сказания, опыт жизни в самых жестоких на планете условиях. И не только для науки, но и в назидание оставшимся в живых, для тех, кто будет жить в будущем. Великий оптимизм эскимосов, их удивительные душевные качества: отзывчивость, бескорыстие, терпимость к заблуждениям и готовность помочь человеку найти истинный путь — все это хотел передать Кнуд Расмуссен другому миру, заблудившемуся человечеству, погрязшему в войнах, обмане и взаимном грабеже.

Двадцатый век, встреча с белым человеком, которого многие эскимосские племена нарекли звучным именем «каблуна», вселил большие надежды людям пустынных ледяных просторов. Они пытались найти в нем родственника, открыли перед ним душу: ведь здесь каждый человек был целым миром…

Живущие на берегу Берингова пролива с азиатской стороны нашли своих родичей.

Нанок еще раз оглядел памятник.

Как далеко отсюда до той точки, где прервался след Великого санного пути!

Замкнулся один полярный круг жизни Нанока, иннуита из Наукана, научного сотрудника Анадырского музея.

Отъезжая от памятника, Нанок вместе с горечью расставания ощутил в душе разгорающуюся радость от мысли, что уже началась дорога домой, в Москву, в Анадырь.

Снегопад в июне

Часть первая

Снег накрыл тяжело идущий вельбот, нахмурившуюся воду и подернутые туманом берега. Ветер мчался от мыса Беринга, отгоняя ледовое поле, которое только что обошли охотники.

Николай Оле натянул брезентовую куртку поверх теплой фуфайки и принялся устанавливать матерчатый фальшборт, чтобы защититься от брызг. Можно, конечно, отцепить моржей, пустить их на дно, освободить суденышко от тяжелой ноши, но эта мысль появилась лишь на мгновение.

Вельбот двигался рывками: мотор был слабый, типа «Вихрь». По инструкции он предназначался для тихих пресных водоемов.

Рулевой надвинул на кепку капюшон, затянул под подбородком шнур.

Оле мельком глянул на него. Комы прошедшей зимой отметил свое шестидесятилетие и формально вышел на пенсию. В день своего юбилея он стал также Алексеем Дмитриевичем, так как потребовалось заполнить соответствующие графы в Почетной грамоте. Старик так и не признал своего нового имени, и посейчас все его звали по-старинному — Комы. После торжественного вечера и пиршества Комы сильно навеселе заявился домой и с порога объявил жене:

— Теперь я — Алексей Дмитриевич!

Старуха молча указала ему на другую постель.

— Ты что? — удивился юбиляр.

— Я не собираюсь спать с незнакомым мужчиной, — ответила старуха.

Таким образом, Комы остался Алексеем Дмитриевичем только в официальных документах и в Почетной грамоте, которая была аккуратно заключена под стеклом и повешена на стене рядом с барометром.

Снег был мокрый и тяжелый. Оле подумал, что не время еще для снега… ведь двенадцатое июня.

Волна шла сзади, и, глядя на ее пенящуюся вершину, Оле каждый раз внутренне напрягался. Но каким-то чудом волна поднимала вельбот вместе с двумя моржовыми тушами, притороченными по бортам, некоторое время несла на своей вершине, а потом оставляла позади, устремлялась вперед, вдогонку за другими волнами, наперегонки с усиливающимся ветром. И все же, когда волна была повыше, какая-то часть ее попадала внутрь вельбота, и стрелок Каанто без устали работал ручной помпой, откачивая воду в колодец для мотора.