Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят
— Ради бога, не выдайте-с меня! — проговорил он, обращаясь к Прилежаевой.
— Позаботьтесь, чтобы вас не выдали в вашем доме, — сказала Катерина Александровна.
— Здесь только служанка знает-с…
— Ну, так и не велите ей говорить…
Она вышла с Наташей на улицу. У ворот стоял извозчик.
— К школе гвардейских подпрапорщиков, — сказала ему Катерина Александровна, садясь с девочкой на дрожки.
Обе молодые девушки ехали молча. Так же безмолвно поднялись они на лестницу и вошли в квартиру, где жила Марья Дмитриевна.
— Катюша, что с тобою? На тебе лица нет! — воскликнула Марья Дмитрневпа, всплеснув руками.
— После, мама, после! Теперь приготовь чаю и дай умыться ей и мне, — проговорила Катерина Александровна и вздохнула широким вздохом, словно желая облегчить стесненную грудь.
Марья Дмитриевна совсем растерялась и не знала, за что взяться. Катерина Александровна тихо промолвила ей:
— Ты не бойся: со мною ничего не случилось: я просто устала, исполняя поручение начальницы. У этой бедной девочки несчастие случилось.
— Господи, а я уж думала, не с тобой ли что, храни владыко, сделалось, — проговорила Марья Дмитриевна с облегченной грудью и более спокойно принялась за дело.
Наташа между тем машинально умылась и стала приглаживать волосы. Она безмолвно и покорно повиновалась Катерине Александровне.
Штабс-капитан, заслышав голос Катерины Александровны, спросил, можно ли войти.
— Нет, — отозвалась Катерина Александровна. — Я зайду к вам сама.
Она вошла в комнату старика.
— Что это вы, милейшая Катерина Александровна, сами на себя не похожи? — спросил старик.
— Неприятности случились! — проговорила Катерина Александровна, опускаясь на стул.
— С вами?
— Нет.
Молодая девушка тихо передала старику в немногих словах всю историю.
— Проклятие! проклятие! Совсем погубили! — пробормотал старик. — Теперь надо отстаивать, непременно отстаивать!
— Разумеется! Не знаю только, как сказать, где я ее встретила? — задумалась Катерина Александровна.
— Ну, да скажите, что встретили на улице. Тут придумывать ничего нельзя. Станут наводить справки… Лишь бы от наказания отстоять…
— Меня, право, в жар бросает, как подумаю, что с нею будет! — вздрогнула Катерина Александровна.
— А вы не думайте! Вперед тут ничего не придумаете. Надо действовать, соображаясь с обстоятельствами. Только не унывайте!
Старик еще несколько минут ободрял Катерину Александровну; наконец Марья Дмитриевна позвала ее к чаю. Выпив наскоро чашку чаю, осмотрев костюм Наташи, Катерина Александровна поднялась с места и отправилась в приют. Ей хотелось, чтобы дороге не было конца. Ее давила мысль о встрече Наташи с Постниковой, Зубовой, Анной Васильевной и детьми. Впервые Катерина Александровна не просто не любила приют, но ненавидела его, как каторгу, как вертеп гибели. Как гадки казались ей эти обнаженные желтые стены с сырыми темными пятнами! как страшны казались ей эти окна с белой краской — эти покрытые белилами, не видящие света и жизни глаза! Она вошла с Наташей в переднюю и прошла в свою комнату как-то воровски.
— Сиди здесь покуда! — тихо сказала она Наташе и поцеловала ее в лоб.
Через минуту она была у Анны Васильевны.
— Анна Васильевна, я привезла Скворцову! — проговорила Прилежаева.
— А! у Рождественского изволили быть? — спросила Анна Васильевна, которой уже были переданы все приютские толки и сплетни.
— Нет, зачем мне было к нему ездить! — промолвила Катерина Александровна. — Я просто поехала домой освежиться, напиться у матери чаю. Вдруг… гляжу, — по дороге идет Скворцова, вся в слезах, совсем ослабевшая. Я ее окликнула. Она остановилась, и мне удалось взять ее с собою. Я едва ее успокоила. Она, должно быть, нездорова. Дети говорят, что она недавно всю ночь бредила. Раз я сама слышала, как она плакала ночью…
Катерина Александровна говорила торопливо, бессвязно.
— Ах, да что вы мне все это рассказываете? — перебила ее Зорина. — Посадите ее в классную комнату, заприте там, и пусть сидит на хлебе и воде, покуда придет распоряжение от графини…
— Как? Разве она уже знает? — воскликнула Катерина Александровна.
— Конечно. Боголюбов тот час же поехал к ней, — ответила Анна Васильевна. — Ступайте. Распорядитесь.
Катерина Александровна молча вышла из комнаты. Ее сердце замирало от боли. Она не знала, не могла предугадать, что ждет Скворцову, но хорошего ожидать было нельзя. Катерина Александровна знала графиню Белокопытову, знала, что за благочестивой внешностью, за мягкими фразами скрывались крайне черствое сердце и крайне узкий ум, какие могут быть только у женщины, не знающей действительной жизни. В приюте все дети боялись графини, как пугала. Они дрожали, когда она, сгорбившись и торопливо перебирая ногами, проходила перед ними и скороговоркой бормотала: «Хорошо ли молитесь, милые?», «Батюшку не обманываете ли?», «Бог все видит, за все наказывает позабывших его». Что-то сухое и черствое слышалось в словах графини, когда однажды, узнав о смерти одной из воспитанниц, она сказала матери умершего ребенка:
— Это счастье: умереть в детстве — милость божия. Надо молиться, а не плакать, когда умирают дети.
Катерина Александровна слышала эти слова и понимала, что мать умершей думала не так, как графиня, смотря на исхудалый труп своего ребенка. Этой-то полусумасшедшей женщине предстояло решить участь Скворцовой. Наташа была посажена в класс; Катерина Александровна принесла ей подушку и чаю. Бедная девочка все еще находилась в каком-то полузабытье. В ней трудно было узнать ту строптивую и дерзкую Скворцову, которая еще накануне готова была огрызаться со всеми. По-видимому, удар, перенесенный ею, был слишком силен и оглушил ее, как удар грома. Катерина Александровна с свойственной молодым существам деликатностью не спрашивала у девушки никаких подробностей. Тревожную, тяжелую ночь провела Катерина Александровна, ожидая, что за вести получатся на другой день от графини.
Рано утром по приюту разнеслась новость, гласившая, что Анну Васильевну приглашает графиня к себе. В десятом часу Зорина уехала. Катерина Александровна не могла спокойно посидеть на месте, ожидая ее возвращения. Она десятки раз подходила к окну, прислушиваясь к стуку экипажей, вздрагивала при звуках колокольчика в передней. Наконец в зале появилась Анна Васильевна. Старуха раскраснелась и в ее движениях было что-то порывистое, раздражительное. Было сразу заметно, что она выдержала не совсем приятную сцену.
— Не выпускайте Скворцову в течение всех праздников, — обратилась она на ходу к Зубовой. — Дайте ей Евангелие: пусть читает.
Старуха уже хотела пройти на свою половину, когда Катерина Александровна спросила ее:
— На сколько времени назначен арест?
— До Фоминой недели, когда все дети соберутся, — ответила Зорина. — До них не велено наказывать.
— Как наказывать?
— Высекут ее при всех…
Катерина Александровна сделала шаг вперед с широко открытыми глазами, с полуоткрытым ртом и поспешила опереться о первый попавшийся предмет.
— Что это с вами? Вам, кажется, дурно? — насмешливо спросила Зубова.
Катерина Александровна провела рукой по лбу.
— Нет, этого не будет! это варварство! она не крепостная! — решительным тоном проговорила она.
Зорина, направившаяся к дверям своей половины, обернулась к Прилежаевой.
— Не вы ли не позволите? — спросила она с удивлением. — Неужели вы думаете, что я очень рада возможности высечь большую воспитанницу? Я, кажется, реже всех наказываю детей. Если же Скворцову я велю высечь, то это, уж конечно, будет сделано потому, что отстоять ее было нельзя.
В голосе Анны Ваеильевны было что-то горькое. Действительно старуха не притесняла детей, не притесняла их уже просто потому, что не любила дрязг, плача и криков. Она бранила Скворцову, узнав о бегстве последней, но если бы это бегство могло не отозваться дурно на ней самой, то она, верно, и за него только пожурила бы девушку и тем покончила бы дело. Старая полковая барыня очень снисходительно смотрела на то, что она называла «шалостями»; она очень не любила наказаний и слез наказываемых; она более всего была склонна смотреть на все сквозь пальцы, если только поступки посторонних людей не грозили отнятием у нее последнего куска хлеба, то есть ее места. Старуха круто повернулась к дверям и вышла. Дело было в Страстную пятницу. Дети под предводительством помощниц пошли в церковь. В приюте осталась одна Скворцова и Катерина Александровна. Последняя ходила в грустном размышлении по комнате и еще не решалась идти к Скворцовой, чтобы подготовить ее понемногу к печальным новостям и ободрить надеждой на отмену тяжелого наказания, о котором, наверное, в этот же день поспешат сообщить ей и Постникова и Зубова. Было около двух часов, когда к приюту подъехала карета. Катерина Александровна не обратила на нее никакого внимания и все еще ходила по зале, когда перед нею широко распахнулись швейцарской рукой обе половинки дверей и в комнату торопливыми шагами появилась графиня Белокопытова. Она кивнула головой Катерине Александровне и на ходу проговорила:
