На рассвете - Игорь Семенович Чемеков
— Тарахти больше. — Ленька подхватил огромный Танькин чемодан в связке с краснополосым наматрасником, дотуга набитым «всячиной», вскинул на плечо, зашагал к трапу.
— Лень, слышь, Лень! — теребила его сзади Танька. — Айда-ко, правь туда, где посвежее. На корму, что ль. Небось в проходе, возле машинного духотища. На дворе теплынь. И ночью, поди, не озябнем, да в июне какая такая ночь? С воробьиный носок…
— Замри хоть на одну минуту. Ровно сто лет не разговаривала.
Он все огрызается, а Танька — сама доброта. Ни на грамм самолюбия. Никаким обидным словом не прошибешь. Ленька знает ее черт-те с каких пор, — еще когда в одних рубашонках бегали, пирожки из глины стряпали, пекли на завалинке под горячим солнышком.
Добрались они до кормы, и тут облюбовали свободное место на железной лавочке, приваренной к полукружью борта, прямо над самым рулем. В этот полуденный час железо до того раскалилось на солнцепеке, что все убрались отсюда в тень.
Разговор между ними какое-то время не клеился. Наконец Танька не выдержала, спросила:
— Ох, а я, Лень, чего сейчас подумала: тебе, никак, на осень в армию! Печалишься, да?
— С какой стати печалиться, не война.
— Как только отслужишь и тогда уж сразу — жениться… — со вздохом, словно заранее завидуя будущему, Ленькиному счастью, утвердительно вывела Танька. — Да уж завел небось городскую кралечку в джинсах.
— По себе судишь. Сама, наверное, присушила городского хмыря, к отцу-матери за благословлением покатила…
Танька оправила прическу, улыбнулась:
— Скажу по-честному, тебе, Лень, хмырями этими хоть пруд пруди, а вот парня настоящего днем с огнем в городе не найти. А вот для тебя, — и лучше искать не надо, — Нюша Перепелочкина из Пустельги! Слышь, карточку прислала: невеста из невест! Пишет, заработок у ей — не каждая в городе зашибает, по сто двадцать-то… А всего и делов-то у ней, что за телятишками доглядает. Кромя всего — почет. С Красной доски, пишет, другой год не слазию…
— Вот приедем, и ты давай оставайся. Не телят, так поросят доверят тебе «доглядать».
— Нечего нос-то драть перед нашенскими. Кто свое сродство не уважает…
— Это я, что ли, не уважаю? Да если б у меня дома был порядок, как у тебя… Я бы тоже не больно рвался куда-то. Пастухом бы пошел, когда твой батька уговаривал, пастухи нынче в цене. На тракториста бы сдал экзамен. Но сама подумай, что у меня, какая семья? Тетеревых в Пустельге всего-навсего один дед Архип. Единственный корень — и тот, гляди, отболит…
— Он тебе пишет? Что, здоровьем сдает? — пригорюнилась Танька, подперев кулаком щеку.
— Не жаловался пока. Да чего? И так ясно…
Ночь они спали тут же, на открытом воздухе, голова к голове, вместо общей подушки — Танькин матрасный куль. Зарею обоих проняла дрожь. Стуча зубами, поочередно сбегали обогреться возле машинного отделения и уж на второй день совсем дружно зажили. Брат и сестра. Впрочем, не совсем так. С оговоркою Леньке начала глянуться Танька, ему даже порой хотелось… Сперва, как бы невзначай, взять ее руку, погладить с тыльной стороны, потом повернуть ладошкой вверх и перетрогать на пальцах мозольные бугорки, шершавые от известки. А когда опять стемнело, щекой бы к щеке чуть-чуть…. Помечтаешь о таком, аж сердце начинает звонче отстукивать.
Что же касается Таньки, то она спокойно примеривала себя к Леньке: а что? Неужто не смогли бы ужиться? Правда, парень совсем не в ее представлении, — жидковат! — да ведь кто знает, с годами возьмет, выправится, и получится из него мужик не хуже других. А насчет поведения, — она бы его — вот так! — держала. К стопке бы не привык, на чужих баб зариться б не посмел.
В общем, все это пока лишь одни прикидки, ни к чему не обязывающее загадывание на будущее…
По левому берегу ниже пристани протянулась на версту, если не более, мало кому известная Пустельга. От воды не то чтобы подать рукой: построилась она в отдаленности, но иногда особо дружными веснами Волга дотягивалась до огородов и подтопляла погреба, намокала тогда, портилась картошка и прочие овощи. Вид Пустельги, прямо сказать, довольно унылый. Плывущим на пароходе пассажирам лень бывает глянуть в ту сторону, где среди редких сосен за песчаной косой горбятся серые крыши.
Пустельгинцы же, завидя их, бурно радуются, отмечая с детства знакомые приметы родной стороны.
— Леня-Лень! Ты отбивал телеграмму своим? — вдруг спросила Танька.
— Еще чего! — мотнул головой Ленька. — Это ты небось…
— И я нет. Свалюсь как снег на голову. Сюрприз, правда?
— У тебя-то все получится: снег, сюрприз… — уныло подтвердил Ленька.
— А помнишь, Тетереночек, когда-то мы возле будки бакенщика Нефеда в песочку любили копаться… Давай сочтем, сколь уж годов тому? У Нефеда тогда еще ни единого внука не было, а ихняя Люба только что на англичанку выучилась в Горьком… Дед, видать, все еще работает, — видишь, костерок раздувает, уху варить собрался. Бакенщиков, говорят, на Волге уже не держат. Нефед склады с корьём охраняет… У откоса! У откоса-то, — глянь-глянь, — должно, его внучонки играются… голопопики! В песке строят чего-то… Бинокль бы нам!
— Нашла о чем… «Голопопики», — на лешего они тебе! Женщина, так и есть женщина…
— Спасибо, что бабой не называешь, — хорошо улыбнулась Танька, вся расцвела: «женщина»! И нежной синью окатила Леньку, — так ярко лучились ее глаза.
Повертела туда-сюда головой, в ладошки ударила:
— Сюда-сюда глянь скорее! Вишь, кого обгоняем! Ведь на этом самом баркасишке Петька Грибов ходит масленщиком…
— Ну и что удивляться! Тот самый баркасишко… «Бога…» Вот неряхи, мазутом названье заляпали, не очистят. «Бога» осталось, а «тырь» совсем не видать.
— А я и так узнала, не читаючи! Давай покличем! — Танька сложила у рта ладони рупором: — Петь-ка-а! Гри-и-и-бов!
— Ты спятила! — схватил ее Ленька за обе руки. — Где ты видишь своего Петьку? Может, никаким Грибовым на этом гробовозе давным-давно не пахнет. Этому, что ли кричишь, что возле рубки стоит курит, плюет на палубу?
— Что ты меня дергаешь. Не вижу, что ли, — не Петька, дак из команды матрос, — услышал и позовет Петьку…
— Сейчас, позовет. Он в твою сторону и не смотрит.
— Ладно. Давай готовиться. Сейчас будем приставать. Свисток! Против воды без развороту, сходу причалится. Ох, до чего ж я
