На рассвете - Игорь Семенович Чемеков
Архип Николаевич вошел в Ленькино сердце, как не всегда входит даже родной отец.
Уж так-то любил дед окружающую природу! «Посмотри, — говорил Леньке, когда тот еще малым был, — примечай, в какую норочку возле пенька полез полосатый шмель. Примечай, а щепкой не ковыряй, не рушь его избу-то. У него в избе свой порядок заведен. В одном месте малые детки лежат-полеживают в люльках, сладкое пойлице посасывают, растут помаленечку. А там в плотных кадушках медок сохраняется. Нам с тобой того медку на кончик языка, разок облизнуться, а шмелевой семье — пропитание на всю зиму».
А когда Ленька вырос в бойкого мальчишку, другие пошли наставления. Дескать, люби лес и речку, только природа человеку дана вовсе не для того, чтобы при ней прохлаждаться. Надо быть рабочим человеком. «Рабочий человек — это звучит гордо!» — по-своему трактовал Архип Николаевич горьковское изречение.
Послушать его, так выходит, что пастух, пасечник, сеятель, жнец, — пусть все они тоже достойные люди, однако ж рангом будут пониже, например, того же котельщика, заводского кузнеца, прокатчика, да и того же вагранщика и литейщика. «Гегемония пролетариата, — внушительно вскидывал дед указательный палец над головой, — она, Леня, пребудет нескончаемые века, потому как отсунь рабочий класс на второй план, — поглядишь, худо получится! Наша с тобой мать-деревня ой-ёй не скоро прикатит по рельсам в светлое будущее. Этих самых рельсов-то как раз все время и будет недоставать!»
Вот и не пошел Ленька после таких наставлений в колхозные пастухи, сколь ни сулил ему разных благ и выгод бригадир Егор Малинов.
Благославил на рабочий путь Архип Николаевич своего единственного наследника. Без чувствительных словоизлияний оторвал его от себя. Настало время претворять в практику свое «вероисповедание».
Так вот, у Леонида Тетерева сейчас первый в жизни трудовой отпуск. Двадцать четыре рабочих дня! Сверх того — выходные, круглый месяц гуляй — не хочу, спи, развлекайся сколь душеньке угодно.
В бухгалтерии ему насчитали сто шестьдесят три рубля с копейками.
Летя вниз по лестнице через две-три ступеньки проскоками, Ленька уже крутил в уме, что и как будет делать далее. Домой ехать лучше и приятнее таким манером… До Казани, конечно, поездом. А уж затем — на пароходе — ту-ту! Каюта первого класса… Если Волгой, то с шиком, чего уж там…
Семнадцать рублей стоил путь до Волги. Пустяки, между прочим. Тратить деньги, заработанные своим трудом, — нет ничего приятнее!
Будто крылья тебя несут от прилавка к прилавку, от дверей одного универмага к подъезду другою, с метровыми буквами над фасадом. Тут по дороге еще всякие палаточки притягивают.
Самый первый подарок — мамке. Приворожила шелковая материя. По синему-синему полю раскиданы огнецветы причудливых очертаний. За четыре метра вынь-положь двадцать семь пятьдесят! Выложил не раздумывая. Сошьет платье на диво всей Пустельге. Учительницы, фельдшерицы, да и те ж самые продавщицы пускай позавидуют матери. Оденется на праздник, на чью-нибудь свадьбу…
Теперь очередь деда. Эх, а ему чего эдакое подобрать… Ну, конечно, не из тряпья. А такое, чтобы память навсегда…
Может, трубку? Дед, правда, не ахти какой табакур. Есть у него старая носогрейка, и табаком он запасается первосортным, медвяно пахнущим, — «Золотое руно». Одной коробки ему, наверно, на весь год хватает… По обыкновению, у него так получается: раскочегарит, пустит разок-другой клуб дыма в потолок, да и забудется над газетой, над книжкой. Вспомнит, — цмок-цмок, — а трубка давно остылая, и откладывает ее на подоконник. Часто забывает брать ее с собой, уходя со двора. Ну, что ж, так и быть, поищем для него дымилку похитрее какую, чтобы знатоки ахали. Чтобы в руки взять, подержать было интересно.
Часа два, ей-богу, на поиски трубки ухлопал. Всюду попадалось не то, что нужно. Наконец, в фирменном магазине показали Леньке одну штуковину. Дороговата, язви ее! Десять целковых. Но зато — эх, какая красота! Из чего она? Должно, из африканского… как его? Из баобаба небось… Серебряная собачонка на крышечке, — она сама чего стоит! Охотничья, хвост пером, и лапу подняла — куропатку в траве учуяла.
Со вздохом погрузил Ленька дедов сувенир в глубокий карман штанов.
Остается теперь для мелкоты что-нибудь подобрать. Старшая Нюрка. Что она собой представляет, три года не видел. Тринадцать, что ли, ей? Ленту красную, зеленую в волосы, да и квит…
Между тем перед глазами полки с разноцветной обувкою. Ах! Вон те туфельки, тридцать шестого размера, красного хрома, на невысоком каблучке, — что радостнее для школьницы! Может, великоваты на ногу. Ну и что? Полежат в сундуке до поры. Будет сто раз вытаскивать, любоваться, примерять к праздникам: насмотрится, напримеряется — снова в тряпочку, на самое дно. Дольше помнить будет первый братнин подарок. Не приспело еще форсить. Эх, где наша не пропадала!
Юрке купил коричневую вельветку за пять рублей, с молнией.
Отчиму Ваське Потрошихину ничего бы не дарил. Однако порядочные люди так не поступают. Мил не мил, а состоит как бы в сродстве — и на этого черта раскошеливайся. Взял никелированный портсигар с лошадиной головой, выдавленной на крышке.
В общем, не очень обремененный покупками, но уже с полупустым кошельком, еле волоча ноги, вошел Ленька после полудня в безлюдное общежитие. Сел на койку, выдвинул из-под нее свой изрядно потертый чемодан с недействующими замками. Оперся острыми локтями на худые коленки и призадумался. О чем? Не всегда ведь объяснишь словами, что и почему происходит у тебя на душе. Да словами-то никак и не поспеть за летящими вихрем мыслями, картинами пережитого, отголосками давних радостей и огорчений, — одна минута способна прокрутить в памяти годы и годы жизни…
Ленька отправляется туда, где затаилась и ждет его неизбытая боль детской его души. Душа у него теперь взрослая, умеющая в случае чего постоять за себя, но все же… Нет, конечно, нынче никто в деревне уже не ранит его прозвищем «подкрапивник». Но не забыто оно и никогда не забудется. Всех детишек, у которых есть в доме отцы, матери находили «в капусте». Одного Леньку, говорят, мамка нашла «под крапивой». При пятилетнем мальчишке не стеснялись деревенские сплетницы болтать о чем попадя.
Сейчас-то не услышит, а все равно будет думать, что по избам, из конца в конец Пустельги, пойдут разговорчики по случаю появления Леньки под материнским кровом. На всяк роток не накинешь платок.
Того Ивана Тетерева, что дал ему отчество и фамилию, Ленька и в мыслях не может представить своим отцом. Звук пустой! Что это за отец, которого он ни разу
