На рассвете - Игорь Семенович Чемеков
— Ты один изо всех добрый голубь, Иван Васильевич! Тебя не скинем, тебя оставим! — донеслось с самых задов зала. Другой голос немедля подхватил:
— Зато есть и другие птицы! Коршуньё! Разогнать все старое правление, избрать новое, — тогда пускай хоть и Костожогов остается на месте! Поглядим, что он с новенькими, какую песню запоет!
— Голосование покажет! Вас, говорильщиков, не переспоришь! Вы языками, а мы руками докажем правоту! Хватит перелопачивать с пустого в порожнее!
— Хорош, негож Корней Мартынович — толкач муку покажет!
— Заводи мельницу, становь на голосование. Сразу и порешим, без переносу на другие сутки!
Перерыва не объявляли. Нетерпеливые курильщики кучками выпирали в тамбур клуба, где продолжали дискуссию. Коля Матроскин, выведенный из терпения дружками, в перекуре дал им отпор:
— Вы что-нибудь соображаете насчет человечности или, по-вашему, так, как дрова рубить?! С какой бы рожею я полез вступаться за старого черта, когда всем известно, в какой мы вражде с ним уже сколько лет!.. Я ж не артист, чтобы изображать из себя… Слава богу, я человек твердой совести. Что было, то было, а нынче не поминай. Сказал вам свое мнение, и можете успокоиться, — не отрекаюсь, повторяю: надо держать его в председателях. Без его все нажитое пойдет по ветру. Вредности от него в дальнейшем не приходится ожидать, а польза еще будет. Но выпендриваться перед публикой, чтобы со сцены, — катитесь вы от меня подальше! Сами застаивайте. Я вам не шахмата, не двигайте по клеткам, куда не желаю, — понятно?!
— Напрасно ты, Коль, артачишься. Человечность, она в том и сказывается, когда осознаешь истину и старое мнение переменяешь. А не как дерево — вкопали на место и торчи — никуда!.. — такие слова говорил рассудительный комбайнер Степан Голяткин, самый умелый, из первых первый на поле механизатор. Это его не позволил поздравлять в «боевом листке» Костожогов, когда Степан обмолачивал хлеб из валков по тридцати пяти гектаров каждые сутки. Мол, нечего «портить» людей…
Степана поддержали другие, из более старших, шофера и трактористы.
— Вот именно ты, Николай, ты-то и есть нынче самая главная шахмата! Сказанул бы со сцены-то все-таки, а?
— Большой бы козырь в пользу Мартыныча выкинул! Шургинские горлодеры остались бы с носом.
— Сохранился б он в председателях, а уж мы бы потребовали восстановить тебя в заведующих мастерской… Что? Как? Ну!
— Точка! Не был лизоблюдом и не буду никогда! — Николай выразился несколько крепче против писаного.
Выбрав подходящий момент, взял слово Федор Прокофьевич Мочалов. Он старался подоходчивей разъяснить собранию, почему богатый и хорошо отлаженный колхоз последние годы не развивается, как того требует партия, требует сама жизнь. Корень бед в неверных взглядах Костожогова, в пороках его руководства. Однако доводы Мочалова как-то не очень задевали людей.
Что ж тут удивительного! Сколько лет Корней Мартынович воспитывал людей в том духе, — мол, им, передовым в районе, и даже в области, должны от властей оказываться всевозможные льготы и послабления, что лучше «Ленинского пути» нигде не обрабатывают земли, нигде не содержат так чисто на фермах скотину, — то какие могут быть еще попреки колхозу по этим статьям? Передовикам многое полагается по заслугам, чего не полагается отстающим!
Нет, дескать, товарищ секретарь райкома, не тут собака зарыта!
Костожогову предоставили трибуну для заключительного слова. Только он вышел из-за стола, в зале водворилась тишина.
Нишкнули все, согласные и несогласные; Никто и никогда не осмеливался перебивать его речи!
— Век живи, век учись, — начал он простодушно, подавляя вздох. Помолчал, собираясь с мыслями. — Мы не отказывались никогда и не отказываемся впредь воспринимать умные советы. Только одна просьба, — не торопите нас, не подталкивайте под локти. Мы прикинем со всех сторон, подсчитаем, и уж потом, — не беспокойтесь! — расширим стадо коров и начнем откармливать столько свиней, на сколько хватит собственных кормов. Но видим, не это главная причина, за что хотите разгонять все правление и переизбирать председателя. Дело в том, что за долгие годы накопилось много пыли, много туману поднапустили отдельные люди, которых мы наказывали в разное время за всякие нарушения. Вот кричит, разоряется больше всех пенсионер Шургин. А спросите любого честного колхозника — работал этот человек вместе с нами над восстановлением хозяйства, разрушенного войной? Нет, не работал. Он был изгнан за разлагательство трудовой дисциплины. Возьмите другого крикуна, Федора Наумовича Телегина. В пятьдесят седьмом году в религиозный праздник Зимнего Николы он запалил мерина, за что был сурово наказан и оплачивал в течение четырех лет балансовую стоимость лошади, за минусом сданной на салотопку туши и шкуры в Заготкожсырье… Матроскин Алексей Семенович летом шестьдесят первого был захвачен объездчиками, — навивал на повозку колхозный клевер, чтобы в потемках провезти к себе на двор. Был оштрафован правлением. Клевещет также на нас Матвей Поликарпович Косоротов, снятый с трактора за то, что бракодельствовал и был оштрафован дважды за грубое нарушение агротехники. Поднимает голос и злостная самогонщица Марфа Ивановна Безрядная…
Вот теперь и судите, как же следовало поступать с упомянутыми нарушителями? Мы их наказывали, по их заслугам…
Пока шли прения, не понять было, в чью все-таки сторону склонится чаша весов.
Была уже полночь, когда в президиуме решились поставить судьбу Корнея Мартыновича на голосование, и так, в один прием, покончить с тяжелым делом.
Тишину, сонливость как ветром сдуло. О, что тут вдруг заварилось! Склубились, схлестнулись выкрики:
— Доло-ой!
— Не позволим!
— Обжиратели!
— А вы — лодыри!
Гвалт, визг, свист… Чуть уляжется шквал, начнут поднимать руки, — не дадут подсчитывать… Кто-то, силясь переорать бурю, требует:
— Кто за Костожогова — переходи на левую сторону! Кто против — жмися к правой стене!!! Иначе
