На рассвете - Игорь Семенович Чемеков
Словом, держится для Леньки отрава в деревне, держится неотвратимая.
…Ну, ладно. Погоревал, хватит. Пора заниматься сборами. Чемодан явно не годится для поездки. Стыдно будет с таким показаться. Надо у кого-нибудь из ребят попросить, не откажут.
Пока еще экономить, откладывать на книжку не научился. Уже год, как получает не меньше цехового инженера… Другой вопрос, каково ему достаются эти сотенки. Жиров под кожею не накопишь. В цехе жарища. Вредные испарения. Сера. Аммиак. Вентиляция не вытягивает дочиста. Она и тянет-старается, да ведь и ты сам беспрестанно втягиваешь и ртом, и носом ту ядовитую вонь и копоть. Возьмитесь-ка, поразливайте огненный чугун, с температуркой под тысячу триста градусов. Это вам не чаи разливать из самовара по чашечкам. Брови, ресницы, чуб — все под цвет прикопченной соломы. Одни веснушки почему-то не выгорают.
Он долго-долго лежал на голой, без постели, вагонной полке. Не хотелось смотреть ни на сплошные веселые березняки, все дальше и дальше отступающие на восток, ни на зацветающие степи, ни на живописные нагромождения гор, повитых петляющими по кручам речками и ручейками. Болела, — нет спасу! — прямо-таки раскалывалась надвое голова. Провожали Леньку друзья в общежитии щедро и весело, перемешали без толку, без понимания, что с чем идет, водку, пиво и виноградное вино… Кое о чем Ленька и теперь еще не имеет представления, — отчего на кончике носа образовалась саднящая царапина? Заживет ли, проклятая, до конца пути? Неужто с таким украшением придется… Ох, стыд-то какой!
В поезде, слава богу, обошлось, — никто ни о чем не спросил, люди попались воспитанные, они как бы вовсе не замечали…
И вот наш отпускник у солнечных казанских причалов.
Тот, кто рос на Волге, а потом провел годы вдали от нее, при новой встрече с великой рекой испытывает особое чувство радости. Это ли не подарок сердцу — видеть ее опять, родную, милую, видеть в любом состоянии, — будь она в тот час ласково-голубая, или зеленовато-серая, или буровато-мутная в непрестанной работе волн… И если до встречи с ней томился в дороге, — скорей бы до места! — то теперь, когда оказался на родном берегу, и спешить будто тебе больше никуда не надо, и не хочется поскорей продолжать движение вперед, — ты вроде совсем уже дома… хотя бы и сотни километров оставались еще до твоей избы. Ты рад, что есть время присмотреться ко всему, что вокруг, есть желание прислушиваться к плеску, гудению, звону, а главное — к говору твоих земляков…
Погоди, погоди совсем немного, и теплоход, отчалив, понесет тебя бережно-колыбельно дорогою извечной красоты, где темно-зеленая правобережная дубрава все еще, как в годы Стеньки Разина, венчает крутосклоны, местами взрытые потоками, местами первозданно задержанные, то похожие на хорошо оглаженные караваи, как бы гигантским острием чисто-ровно сверху донизу прорезанные, так что на аккуратном срезе чередуются прослойки разноцветных известняков и глин — бело-розовые, кремовые, карминно-красные… А ближе-ближе к воде идут отлогие ступени, сработанные волнобоем. И наконец потянется песчаная полоска, как бы прилизанная водой, — до чего ж приятно босыми ногами пройтись по ней.
Левобережьем тянутся зыбучие пески, над ними расстилаются покосы, промытые весенним половодьем, — заливные, несравненные приволжские луга… Потом уж, за покосами, идут за горизонт сосновые леса, леса, леса…
Июльским тихим днем, бывает, золотистой пыльцой и ароматом липового цвета насыщается прогретый воздух надо всем раздольным плесом, и когда уже отстанет, притуманится далеко за кормой густая липовая роща, в твоей груди все держится и держится тот опьяняющий, чуть внятный медосборный холодок…
Пароходы и теплоходы, ныне курсирующие по Волге, устроены по-разному. Встречаются уютные, удобные, в которых пассажирские каюты оттеснены к корме, а всю парадную носовую половину палубы занимает ресторан.
Леньке нечего было и думать о каюте. Он занял очередь к билетной кассе, когда причалил старенький двухпалубный колесник пассажирской линии. Двое бородачей из очереди незамедлительно высказались относительно его двигательных возможностей. Один изрек:
— Ну, паря, энта посудина пошлепат не хуже черепахи. Отосписси, аж опухнешь, и все сухари перегрызешь.
Второй оптимистично возразил:
— С капитального ремонту он! Ты либо не слыхал, чего баял матрос, который давя палубу смывал? Ишшо царских времен пароход, канпании «Самолет». Гляди, небось, ишшо так пылко подёт, не оботрал цилиндры-те!
Ленька усмехнулся про себя: «Чего б вы понимали, старые, в цилиндрах-то! Туда же: „Не оботрал“»! Но ему были по душе эти деды со своими наивными суждениями насчет техники, со своими чудными речами. Уж таким родным дыхнуло от них на Леньку.
Места на «самолетовском» колеснике были только самые плохие — палубные. И ладно! Зато денег хватило на билет и еще на еду осталось. Довольный, отходил Ленька от кассы… Как вдруг! — носом к носу — землячка, чтоб ее леший взял! — пустельгинская Танька Малинова! И ладно бы поздоровалась как человек, нет — раскудахталась на всю пристань:
— О-о-юшки! Кого я ви-и-и-жу-то! Те-те-ре-но-чек! Ты ли это?! Отколе ты, соколик, выпорхнулся?! Вот уж незагаданный мне попутчик! О-о-ой! А чего это с носом-то у тебя?..
— Ори потише!.. — прошипел Ленька, норовя разминуться с крикуньей.
Радостное выражение мигом сдуло с Танькиного лица. Ухватила парня за рукав, в голосе появилось грустно-сочувственное:
— Ну, что ты, Лень? Неужто не свои мы… Извиняюсь, коли, что не так… Ить с пылу-то не одумалась: на-кось, мол, — эко диво! — в чужом краю — и нашенского человека вижу! Ну дак чё? Стало быть, вместе едем, до самой Пустельги? Ты в котором классе-то?
— В первом. В каком же еще.
— Побожись!
— Ты что, верующая?
— Смотря во что. Верующая! Ну, не божись, скажи — честное комсомольское, ежели ты комсомолец. Врешь и не краснеешь. Даже третьего классу никому не давали. Я сама метила третьим ехать.
— Еще бы не метила… Богатая невеста… Поди, всё женихи на уме, о чем еще думать, таким, как ты, — ворчал Ленька, все еще недовольный, что встретился с «подругой детства».
— Ну и женихи, дак что? Ну тебя, Лень! Так нехорошо! Встретились
