Из жизни Потапова - Сергей Анатольевич Иванов
Все молода-молода, все прекрасна, все нет тебе и двадцати пяти… Хотя этим все женщины так или иначе страдают. Но красивые, у которых красота и молодость будто бы особенно безграничны, эти и бьются о самые острые углы.
А бывает, что как Элка — замаринуются в себе, в подругах, в поклонниках, в компаниях столетней давности. И стерегут этот свой капитал. Без конца, без продыху ванны с какими-то там травами, маски клубничные… Здесь ему припомнились так называемые спортивные ветераны: мужик-здоровила, каких-то тридцать пять лет, работать бы ему как трактору, а он все за свой спорт держится, в какую-то вторую лигу лезет — лишь бы, лишь бы… Дурачье слабовольное… Так и Элка: скатилась во «вторую лигу». И сидит. И что дальше делать — неизвестно! Она ничего и не делает.
А ведь он тоже был красивый мужик… Он и сейчас недурен, Сан Саныч Потапов. И в баскетбол гонял по мастерам. Причем институт кончил не какой-нибудь — МИТХТ. Однако плюнул, остался играть. Перед распределением позвонил ему тренер:
— Ну, так куда тебя отправляют?
— В далекие края, на Арбат, — пошутил Потапов. Он был рад, что здесь ничуть ни от кого не зависел и мог диктовать свое.
Тренер молчал некоторое время, а Потапов улыбался, очень довольный собой.
— Короче говоря, так, — сказал тренер, — если хочешь играть в команде, я бы тебя взял. Условия тебе известны… Что скажешь?
Потапов намечал себе покочевряжиться, поразмышлять. Но вдруг согласился за одну минуту, на целых четыре года забросив все научные дела. Он любил игру. Вообще он был игрок по натуре… То есть так можно было бы сказать, если б это понятие — игрок по натуре — не имело застарело-отрицательного оттенка. И Потапов помалкивал об этих своих склонностях.
Четыре года… То странные были годочки, прекрасные. Тренировались тогда, конечно, не так, как сейчас. Правда, каждый день, но всего два часа — подумаешь, работа! А там, глядишь, ухитрялись зарулить в пивбар… Он ушел в самый разгар своей силы, ну или около того — в общем, всего себя для спорта далеко не растратив. Но он и не был, наверное, настоящим спортсменом, Потапов. Он только был игроком с хорошими для баскетбола данными.
Другие ребята из команды тоже почти все пооканчивали вузы — кто технические, кто педы, кто еще какие-нибудь, — они все остались в спорте, при баскетболе: тренерами, администраторами, один или два заседали по центральным советам. В принципе это естественно: раз в спорте чего-то добился, приобрел какой-то вес — двигай дальше.
Только Потапов резко сменил жизнь, пошел в эту вот самую контору, где просидел уже двенадцать лет. Пошел на простого инженера за сто целковых. И всего, что он сумел здесь добиться, он добился сам — своей работой, способностями, черт побери. А добился он немалого!
Вообще-то к вопросу о способностях стоило бы вернуться. Так подумал, улыбнувшись сам себе, Потапов… Он в это время сидел над развалинами холодного ужина, тяжело положив локти на стол. Да, о способностях. Он никогда не считал, что ему очень уж много дано. Он видел, что иные могут жить куда вольготней — им дано больше, более быстрый и более неожиданный мозг, а может, и просто более тяжелый по весу — впрочем, пока еще не совсем доказано, важно, чтоб он был у тебя тяжелым или нет.
Но Потапов не завидовал таким ребятам. Как особый талант он ценил свое умение работать. Вникать и работать до победы. И он знал, вернее имел возможность заметить за эти двенадцать лет, что работяги большего добиваются. Даже не только в смысле внешних показателей успеха: премий, должностей, а в смысле того, что ты дашь человечеству… Ну, при условии, конечно, что ты соревнуешься, скажем, не с Вавиловым и что ты действительно работяга… Так подумал Потапов, как бы кончая объяснение для самого себя.
Тут он заметил, что в кухне слишком накурено. Везде, где ему случалось посидеть час и более, становилось слишком накурено… Да и пора было спать.
Но прежде чем идти в ванную, он распахнул форточку — такой весною, таким мокрым снегом пахнуло с улицы… Спать надо, не высплюсь… А и не важно — пусть не высплюсь: отпуск-то уже начался! Вдруг ему послышался звон: динь-дили-дон-дили-дон… Это ни с чем нельзя было спутать — это были кремлевские часы. По радио у какого-то полуночника. Невольно он глянул на тикающий в уголке будильник — полвторого. Что такое? Значит, не по радио? Но и услышать настоящие куранты он тоже не мог, потому что жил на другом конце Москвы, километров за двадцать от Красной площади.
Что ж это такое?.. И не знал. Чудо, что ли? Может, в новорожденном весеннем воздухе далекий звон сумел промчаться двадцать километров, чтобы потом упасть в распахнутую форточку единственного во всем микрорайоне светившегося окна.
Потапову стало удивительно хорошо. И вспомнилось то ли детство, то ли ранняя юность, когда они жили в центре, между Маяковкой и площадью Пушкина. И он, так же вот засидевшись допоздна, открывал окно или фортку, и к нему прилетал перезвон курантов, и где-то за домами слышался бессонный шум улицы Горького…
Неожиданно он подумало Тане. Таню он не видел больше двух недель. И вот опять уезжает… Ну ничего, выберу денек, смотаюсь из этого творческого дома. Или ее с собой прихвачу…
Таня отчего-то припомнилась ему совсем маленькой, в первую весну своей жизни. Ей было лишь несколько месяцев, и врачиха сказала, что в июне или в конце мая, когда солнце достаточно разгорится, «девочке будет полезно принять несколько ультрафиолетовых ванн». Это была старая врачиха, сама она жила, быть может, последнюю свою весну. И оттого врачихины слова молодой Потапов слушал с чрезвычайным вниманием и серьезностью. Помнится, он тогда же на субботу и воскресенье притащил из лаборатории секундомер. Но по нервности не тот, какой нужно, не нормальный отмериватель секунд, а ненужно-особый, который ловил десятки и, кажется, даже сотки. Им почти никогда не пользовались. Он был опальный и оттого чуть заржавленный, как, наверное, ржавел бы скальпель в дружной компании кухонных ножей.
И вот Потапов с этим чудо-секундомером в руках ждал, когда Элка вынесет голенькую Таньку в сад, чтобы положить ее на ковер, покрытый простыней.
Они оба слегка нервничали, но были счастливы. Но
