Из жизни Потапова - Сергей Анатольевич Иванов
И что же? От общего времени — от, кажется, трех часов — на всевозможный треп, стилистические фигуры и прочее ушло минут двадцать. Потапов, признаться, был тогда здорово удивлен столь высоким кпд. И больше к совещаниям не придирался. А со временем, пожалуй, и полюбил их. В этом стыдно было признаваться, и потому Потапов помалкивал о таких своих бюрократических рефлексах.
Они остались — самая головка, человек десять. А все уж давным-давно ушли: смотрели себе «Спартак» по телевизору, проверяли у ребят домашние задания. А эти десять сидели и прилежно работали!
Вот тебе и преимущества руководителя! Это все пулей мелькнуло в голове у Потапова во время одной из кратких минут отдыха, а лучше сказать — затишья, какие бывают на каждом совещании. Опытный заседательщик обязательно их уловит и сумеет использовать, чтоб улыбнуться самому себе, отгоняя усталость.
Впрочем, думая так, он не жаловался на судьбу. Он любил работать. Да и спешить сегодня было некуда. Ничего, кроме Элкиной мрачности, его не ждало. По всему по этому он заседал со вкусом, а не отбывая номер. Он был, в сущности говоря, еще совершенно молод, Потапов. Ему не стукнуло и сорока. В жизни его наступила та прекрасная пора, когда сил от юности еще осталось много, а закалившаяся воля помогает быть усидчивым… У немцев есть такое слово — «шпанунг», то есть общий подъем духовных сил. Вот это самое и переживал сейчас Потапов. И втайне от себя надеялся, что так будет вечно.
Или но крайней мере очень долго…
Но сейчас, в данную минуту, когда он стоял перед дверью своей квартиры, всякие воспоминания о шпанунге начисто его покинули. Он почувствовал себя перекурившимся, усталым, главное же — ожидающим справедливых Элкиных речей. Правда, была слабенькая надежда, что Элка уже спит, она иной раз, когда очень уж разозлится на него, напсихуется, ложится пораньше.
Тихо он открыл дверь, вошел в прихожую. В казенном и пыльном свете, падавшем с площадки, он увидел, что квартира пуста и темна. Потапов включил свет, стал раздеваться.
Собственно, слово «прихожая», оставшееся у него из детства, не особенно подходило для тесного загончика, где с одной стороны тебя подстерегала полупьяная вешалка, а с другой ванно-сортирная дверь, которая открывалась в самые неожиданные моменты, и человек туда буквально проваливался, как в западню.
Чаще всего этим человеком бывал Потапов, ибо телосложения он был весьма гвардейского.
Однако на этот раз он разделся вполне благополучно, потому что был старателен. И от этого успокоился. В одних носках, на цыпочках он прошел в так называемую большую комнату — она же столовая, гостиная, она же Танина игровая.
Прямо посредине стоял их походный чемодан, что называется, нескрываемых размеров и рядом еще маленький чемоданчик с дополнительными Элкиными нарядами. Оба они должны были сказать Потапову: смотри, гад такой, ты где-то и неизвестно что, а жена в это время работает как ломовая! И никто не ценит.
Потапов улыбнулся, поднял чемоданы, примерившись, каково ему будет завтра их нести. Нормально!.. Вот чего у Элки не отнимешь — аккуратистка. Потапов мог быть уверен: ничего не забыто, все уложено в потрясающем порядке и причем быстро.
Некоторое время он постоял у двери в их спальню. Даже почти услышал, как там посапывает Элка, уставшая от нервотрепки… Войти, что ли? Разбудить тихонько… Но не решился. Стоял с опущенной головой… Что же у нас случилось? Неужели только то, что мы живем вместе одиннадцать лет?
Он открыл бар — медленную скрипучую крышку (Элка: «Вот! Нету мужика-то в доме!»), осмотрел свои запасы.
Как-то диковато было пить одному… Или выпить? С устатку. Под отпуск, так сказать… Он закрыл бар, свет внутри погас. Нечего в самом деле! С ума сойти — пьянствовать в одиночку, за двадцать минут до полуночи.
Он отправился на кухню. Это тоже Элкино кровное: если б даже она застала его с любовницей или если б он, скажем, проиграл на бегах тринадцатую зарплату, получку и квартальную премию вместе взятые, то и в этом случае вечером, в любую полночь, за полночь, его бы ждал на кухонном столе холодный ужин.
Холодный ужин — тещина школа. Она, конечно, с тестем тоже горюшка попила. Военный человек, все у него дела да случаи — там вечеринка, там командировка…
Тут он остановил свою мысль, открутил ее на несколько метров назад. «Она с тестем тоже горюшка попила». А почему тоже? В смысле — как Элка со мной? Неужели и я сам так думаю?
Он откинул салфетку и обнаружил небольшой поднос, на котором с одной стороны лежал педантичнейшим образом нарезанный сыр, с другой — столь же аккуратные ломтики колбасы. А посредине продолговатый огурец и небольшая помидорина — как бы восклицательным знаком… И еще блюдечко с двумя ломтями хлеба.
Потапову вдруг припомнился его самолетный завтрак. Те же подносики, блюдца, шуршащие бумажки. И все уложено с тою же равнодушной заботливостью. Назло Элкиным правилам бонтона он начал есть стоя, руками брал сыр и колбасу…
О них всегда говорили: красивая пара. Да, красивая — оба высокие. Причем Элка не казалась массивной на его фоне. Они были именно прекрасной парой. Молодой ученый, мастер спорта. И его очаровательная жена.
А что? Скажешь, она была не очаровательная? Еще какая! Он просто-таки столбенел, когда ее видел. Лишь в самый первый момент Потапова царапнуло ее имя — Элла: слишком какое-то красивенькое, мещанское (но в ту пору он подобных терминов не употреблял). А после подумал: что за чушь, все имена равны!
Красота ее…
Красота. Что она с человеком делает — это уму непостижимо… Если б добавить ей к носу грамма три-четыре материала. Если б сделать разрез глаз всего на несколько миллиметров меньше. Если б цвет их был не с колдовским фиолетовым отливом, а какой-нибудь банальный, светло-голубенький там (ничтожнейшие добавки красителя!) — и все, не быть ей королевой, никогда не испытывать высшую власть над мужиками, ходить всю жизнь в добрых девках, а позднее в тетушках, что приносят твоим детям гостинцы.
Как странно, в самом деле. От какой, в сущности, чепухи зависит человеческая жизнь. Та самая, про которую столько стихов сложено и прочей «возвышенности»…
