Юность - Николай Иванович Кочин
— Тебя обуздывать надо, — сказал Яков. — Мы не местью дышим. Мы классовой борьбой дышим. Установок ты, Васька, не знаешь… Анархист…
Яков заметил меня и сказал:
— Твой отец Крупнова обожает. К богатеям душой льнет. Но мы тебя знаем, проверили на факте. На тебя надеемся, ты парень задорный и за бедноту горой. Ты будешь за это наш член, наш писарь. А меня председателем выбрали, потому что у этих людей (он указал на собравшихся), чтобы теснить богатеев, все еще духу не хватает, не созрели. Крупнов глянет на них невесело, у них и душа в пятках. А я его прикручу, не ворохнется. Распутина в расход пустили. Керенского сбросили. Николку в ссылку отправили. А Крупнов — птица мельче. Садись и точно пиши, как я тебе продиктую:
«Иван Кузьмич Захаров — наш староста, торговал курицами и маслом и имеющий каменный дом — к бедноте не принадлежит, и выборы эти — бросок пыли в глаза народу, а все эти члены — сплошная липа. А от них и на нас мораль идет. Но мы ждем, когда провал их возьмет. Живут они и не чешутся, в амбарах жито, в погребцах мясо, в сараях сено, а у нас корка хлеба всего припасу, да и ту с фонарем искать надо. Постановляем: тот самозваный комитет села Тихие Овраги разогнать, наш голодный комитет утвердить, для спасения голодающих и руководства пролетарской революцией на селе».
Весть о решении «голодающего комитета» стала известна всем на другой день. Яков уехал в волость, а Иван Кузьмич, окруженный народом, насмешливо распространял по улице молву:
— С ума мужик спятил, сам себя выбрал властью, Яков-то. Слышали? Ну, держись, меднобородый, с обществом шутки плохи. Придешь, станешь валяться у нас в ногах — не простим вертопраха, осудим миром на вечное поселение в Сибири, в знакомых ему местах.
Вечером на улице показался Яков, прибывший из волости. Он велел нам следовать за ним. Он шел вдоль улицы быстро, исполненный решимости, и разодранная рубаха на спине его вздувалась пузырем. За ним шагал я с переплетом от брокгаузовского словаря, изображавшего мою папку с бумагами, за мной Васька Медведчиков, за ним — старик Цепилов, и так — целый «хвост» комитетчиков. Бабы из окошек провожали нас удивленными взглядами. Мы остановились у дверей каменного дома Онисима Крупнова. Яков смело загрохал в железную дверь. Из окна высоко над нами высунулось лунообразное лицо хозяина с огромной бородой.
— Что вам надо, беспутные? Как это на глазах у добрых людей не совестно вам хозяев тревожить?
Васька сказал:
— Вытряхивайся!
— Что ты, ополоумел?
— В веру, в бога, в гроб, мать… вытряхивайся!
Крупнов закрыл окно. Мы постояли около часа, ворота во двор не открывались. Тогда мы принялись бить в железную дверь оглоблей. Крупнов и жена его высунулись из окон.
— Вы что? Бандиты?!
— Комитет бедноты. Одну половину дома мы конфискуем для канцелярии, — крикнул Яков снизу. — Пускай нас.
— Я сам — член бедноты, справьтесь у председателя, — ответил Онисим и захлопнул окошко.
Мы принялись грохать ногами в железную дверь, она бешено тряслась и отдавалась звоном на всю улицу. Крупнов не открывал окна. Тогда Яков выделил караул, и мы, сняв с петель ворота, стали сторожить хозяйские двери сеней. К вечеру ему надо было выйти «до ветру», и он сдался. Мы прошли к нему в комнату, оклеенную веселыми обоями, с кроватью, наполненною до потолка подушками, со шкафом, в котором сверкали невиданные нами тарелки. Яков огляделся в новом помещении.
— Изба обрядная, как раз по комитету… Забирай это все свое богачество, — сказал он хозяину.
— Яшка, — сказал Цепилов, — всю жисть, ну-ко ты, семьдесят лет на сапоге валяном проспал… Дай испробовать. Дозволь на подушках поваляться.
— Испробуй, — сказал Яков, — поваляйся.
Старик бросился к подушкам. Гора подушек покачнулась и свалилась на пол. Хозяйка с криком уцепилась одной рукой за подушки, а другой старику за бороду. Старику не жалко было бороды, и он продолжал обеими руками цепляться за пуховую подушку. Он тянул ее из всех сил в одну сторону, а баба в другую. Сатин треснул и мгновенно расползся. Комната наполнилась облаком легчайшего пуха. Яков открыл окно. Пух полетел по улице, как ранний снег, восторгая ребятишек. Хозяйка стала перекидывать остальные подушки на свою половину. Исцарапанный старик простодушно отжимал с бороды своей алую кровь.
— Ладно, — сказал Яков, — семьдесят лет на сапоге спал, так на подушке привыкать поздно. Принимайся за дело: заколачивай двери.
— Нет, не ладно, — сказал Васька, — я потешу свое сердце.
Он стал опрокидывать вещи на половине у Крупнова. Со звоном летела посуда из комода, упал иконостас, трещали этажерки, грохнулись старинные часы с кукушкой. Васька ходил по вещам и топтал их ногами.
— Ты заповеди божьи повторял, а понимал все на свой манер. Сказал сын божий: не убий, значит, бей, не жалей, дери с ближнего шкуру, ближний тебе в ножки поклонится, лишь был бы ты богат. Ежели говорилось в заповеди: люби ближнего — ты гнул его в дугу. А не даст добром — шкуру с живого сдирал. Сказано: словом нечистым не погань рта — пел про родную матушку похабные песни, смешнее будет. Одно слово — растил себе зубы волчьи… Но эти зубы мы сокрушим. Мы все дочиста выколотим.
И он с размаху ударил Онисима по зубам. Мы его с трудом оттащили.
Мы оставили в своей половине стол, стулья и шкаф для бумаг, уступив хозяину всю посуду. Потом заколотили дверь на хозяйскую половину, оставив ход прямо в сени. Из окон был вид поверх домов и садов на всю речную долину — истинное загляденье. Яков полюбовался им и таинственно сказал:
— Одно помните: власть на местах! Шутка ли? Так в волости и сказали.
«Власть на местах» — ох, как чудно прозвучали эти слова! Яков мне показался вместилищем всех политических добродетелей, всех видов доблести и совершенств. Я намалевал дегтем вывеску на строганой доске и повесил ее на высоте нашего окна: «Сельский комитет бедноты».
Бывший богомаз — мастер иконописной мастерской — нарисовал нам на стене женщину с красным флагом — символ свободы — вылитая богородица. Проходящие религиозные жители всегда кланялись ей.
Мы вышли оттуда под вечер. У ворот перегородил нам путь Иван Кузьмич со своей свитой.
— Это что же за разбой, Яков Иваныч?
— Нет… Это, Сенька, как назвать?
— Экспроприация экспроприаторов, — сказал я.
— Вот что это, — сказал Яков. — Это слово новое, но и дело новое, законное дело.
— Как же законное?! — закричал Иван Кузьмич. — Коли исполнитель закона здесь я один? Я! Я! Меня народ выбирал! Я — председатель сельсовета. Представитель советской власти! И никакой
