Юность - Николай Иванович Кочин
Он исступленно тыкал себя в грудь щепотью с нюхательным табаком, который облаком вился между двумя сельскими начальниками.
— Ты против закона идешь! — наступал Иван Кузьмич. — Ты хуже Стеньки Разина.
— Ты выше власти хочешь быть, — отвечал Яков Иваныч. — Власть на селе перешла к бедноте.
Они долго перекорялись, и, наконец, Яков приказал мне:
— Сеня, назови ему принцип.
— Власть на местах, — отчеканил я громко, думая поразить собравшихся, но нет, наоборот, только раздразнил.
— Не власть ты, а жулик и самозванец, — сказал Якову Иван Кузьмич и плюнул. — Хозяина в стране нет, вот и мошенничаете, как хотите. Погоди, придет время, подожмешь хвост, когда хозяева объявятся… Господи боже, опять канитель. Надо в волость ехать, все разъяснять.
И вскоре село было потрясено необыкновенной новостью: сам себя выбравший «голодный комитет» оказался законной и настоящей властью. Так развертывались события, со стремительностью стальной пружины.
ПЕРВАЯ ДЕВУШКА
Ой, много терки вынесет пшеница,
Пока станет белым калачом.
Из нашей деревенской песни
Девки наши все с ума посходили: Пим Никонорыч Зороастров овдовел. Разговор только об этом и был на посиденках, в какую девичью артель ни придешь:
— Пима Никонорыча видели на базаре, ехал на рысаке — невесту высматривал…
— Пим Никонорыч смотрины устроил в соседнем селе и всех девок гостинцами обделил…
— Пим Никонорыч к Любане сватов заслал…
Пим Никонорыч и в самом деле был знаменитостью в волости. Он выбился в буфетчики на пароходе, курсирующем от Нижнего до Астрахани. Когда Волгу заняли белые, он переехал в деревню и на большаке открыл постоялый двор с вывеской «Общедоступная чайная «Париж». Тогда народ не ездил по железной дороге, пассажирских поездов не хватало, люди ходили пешком до города. Чайная «Париж», стоявшая на отшибе от села, на Екатерининском тракте, связующем Казань с Нижним Новгородом, была пристанищем для всего безостановочно сновавшего по тракту народа. В чайной останавливались отдохнуть, закусить и переночевать. Место было тут бойкое. Пим Никонорыч знал, где открыть заведение. Он сам с семилетнего возраста был трактирным слугой — «шестеркой», как называли мы.
За полтора рубля в месяц мальчик двадцать часов подряд носился с посудой по трактиру, разнося чай и немудрые деревенские закуски, отсыпался на сдвинутых столах за четыре часа в сутки, дослужился до официанта в модном ресторане и под старость стал хозяином своего заведения.
Этот тип людей нынче почти весь вывелся. Эти люди, прошедшие школу тягчайшего унижения, научившиеся безошибочно угадывать с лету состоятельность «гостя» и предсказать, сколько он даст «на чай», люди, существование которых целиком зависело от расположения этого «гостя» (почти во всех трактирах и ресторанах «шестерки» не получали жалованья), которые всегда должны были сохранять на лице добрую улыбку перед пьяницей, негодяем и сутенером, которые имели в обиходе пятьдесят «блаародных» фраз и ими обходились, производя впечатление очень воспитанных людей, которые, за тяжелую работу не получая от хозяина ничего и собирая чаевыми копейками на пропитание, присутствовали при самом безудержном мотовстве всякого рода шалопаев, обжор, развратников и пьяниц, которые каждый день должны были приспосабливать свою мысль и поведение к капризам ломающегося гуляки («шестерки», не угодившие гостю, моментально увольнялись) — эти люди, ставшие потом сами хозяевами, с жесточайшим усердием пьющие кровь своих вчерашних коллег, могут служить ярчайшим образчиком буржуазной морали. Эти люди превращались в законченных циников, постигших реальную силу рубля и проникнутых презрением ко всему возвышенному.
С детства он узнает свое дело в совершенстве, видит потом своих подчиненных насквозь, обладает уменьем ладить с людьми и использовать их, уменьем, которое приобретается только тяжелым жизненным опытом. Они быстро богатели фантастически и умирали миллионерами. Нижегородских мужиков Сметанкина и Обжорина боялись сами губернаторы. Обыватель перед ними благоговел, местная печать курила фимиам. А те не умели толком даже расписываться.
Зороастров метил туда же, помешала революция. Еще при царе, пьяненький, обнявшись с молодой женой, он бросал нам, помню, с крыльца конфеты (он приезжал иногда на отдых в деревню) и хвалился перед мужиками:
— Где я пройду лисой, там три года курица из страха не несется. А где проскочу волком — трава не растет. Вот я какой! Клянусь богом!
Говорят, в Октябре у него было конфисковано двести тысяч золотом, дом в городе, уйма всяких вещей. И все-таки, наголо общипанный, приехав к нам без копейки, он быстро оперился. Зашумела его чайная, тугой опять стала мошна, он вылезал из всех стесняющих его обстоятельств так же неудержимо и свирепо, как лезет весенняя трава в теплынь после дождя. Жена только управляла его заведением, местные мальчики работали за кусок хлеба. Мужики и бабы за ссуду всегда помогали ему в хозяйстве. А он всем кланялся — ребятам и старикам — и повторял:
— Дай пять. Как здоровьичко? Ага, ничего! Ну, и я прыгаю. Чувствительно тронут. Премного вам благодарен, любезный человек.
Словом, окрестные девки его обожали: «Фартовый парень». Обожали его за деликатность обхождения, которого они не удостаивались от парней, за его необычные и обжигающие сердце слова: «Здравствуй, красавица…», за то, что чисто одевался: галстук, шляпа, часы на руке, чисто брился, имел полный рот зубов, и притом золотых, каждый раз извинялся: «простите, пожалуйста». Всегда, всегда соглашался с собеседником: «Истинная ваша правда».
В карманах он носил складное зеркальце, лишавшее девок рассудка, крошечные ножницы для ногтей, флакончик духов «Царица роз», которыми опрыскивался при девках, и палочку фиксатуара. С изумлением девки передавали, что он не садился за стол без перца, уксуса и горчицы, которые почитались в деревне неслыханной роскошью. «Каждый день горчицы ест вдоволь».
Апломб его, сбитый Октябрем, ушел внутрь. Проживший всю жизнь в городе, не читавший ничего, кроме афиш и вывесок, он все же перенял много ходячих выражений, которыми прикрывал от неопытного собеседника свое умственное убожество. Местные учительницы находили его «образованным и деликатным» и стыдились при нем своего затрапезного вида. Лакейское восхищение перед более богатыми доходило у него до обожания, зато всех, кто беден, он в душе за людей не считал. «Деревенщина» — это было у него самое презрительное ругательство. Во время комбедов он, конечно, притих, стал осмотрителен и осторожен. Здоровался с мужиками всегда за руку, крестил у них детей и ссужал земляков. Всегда кто-нибудь у него отрабатывал ссуду: чистил двор, колол дрова, носил воду, ухаживал за скотиной, ремонтировал «Париж» — и все это только за то, что «сделал добро — вовремя выручил».
Каждый раз, приходя на вечеринку, он обделял девок леденцами, так что девки даже взвизгивали от удовольствия при его появлении… Притом же он играл на гармошке,
