Юность - Николай Иванович Кочин
— С себя шкуру на ремни отдам, только поди да удавись, — сказал отец.
— Боже мой, милостивый, беда над головой, беда неминучая! Раз про правду закричал, то тюрьмы не миновать. Это всегда так: как только дуракам в тюрьму садиться, они про правду говорят. Вон, как Яшка наш, бывало. Эх ты, Сеня. Дубовая ты башка! Кричи — не кричи, стучи — не стучи, свет досками заколочен.
Мать горько зарыдала. Но пыл мой все еще не остывал, и я все кричал, все топал, все махал над отцом окровавленными руками:
— Когда мы жили в «кельях», тогда ты, отец, понимал горе бедняка. У нас была курная изба[5], и ты батрачил и изнывал на поденщине, и тогда ты дружил с такими, как ты сам, и говорил о богатых мужиках справедливые речи: «Им легко мошну растить: на них все село батрачит». А когда ты, отец, оперился, подросли помощники — дети, и собирать стали по трактирам чаевые, и ты обзавелся на те чаевые лошадью, коровой и даже парой овец, ты нос кверху поднял, ты потянулся к мироедам и стал повторять их песню: «Трудились бы!.. Не были бы бедняками… Распухли, одурели от лени, только жалобы одни, а известно, для лежебоки и солнце не в пору всходит…» Как это называется? Это ренегатством, отец, называется…
Отец притих, первый раз меня испугался.
А я все ходил по избе с обнаженными ссадинами и кровоподтеками, все приискивал слова, одно увесистее и мудренее другого. Я готов был на все, решительно на все.
После этого мы каждый день сходились на околице и охраняли копающихся строптивых «келейниц». Мужики с середки явно сдали. Они попытались еще раз дать нам бой, но уже на основе писаного беззакония. В земотделе тогда окопались тихони, прохвосты и проныры Керенского. За взятку, а также под страхом быть замордованными, они охотно фабриковали любые постановления и решения. И они за пуд меда сфабриковали для наших мужиков «решение», запрещающее бедноте копать околицу. Но когда «решение» нам доставили, околица уже была вся взрыта и даже огорожена свеженьким частоколом. Опять, как ракета, вспыхнула борьба с той же неукротимой силой уже за уничтожение городьбы. Но тщетно. Актив бедноты к тому времени вполне сложился, вызрел, и одолеть его было уже невозможно. Он сложился стихийно и стал ядром будущего комбеда.
НАШЛА КОСА НА КАМЕНЬ
Все, знающие дело и бывшие в деревне, говорят, что наша деревня только летом и осенью 1918 года переживает сама «октябрьскую» (т. е. пролетарскую) «революцию».
В. И. Ленин. Соч., 2-е изд., т. 23, с. 393.
За церковной оградой, под тенью дряхлых берез и плакучих ив, сидели, и лежали, и стояли мужики, бабы, ребята со всего села. День был воскресный, поэтому неторопливо толковали они о своих обыденных делах: как заделать прорехи прясел, через которые скотина уходит в рожь, как уберечься от пожаров, потому что каждое лето село горело и все-таки нерадивые хозяева не ставили у изб кадок с водою.
Некоторые мужики, сбившись в группы, вели свои разговоры. Филипп Смагин, с жиденькой седенькой бородкой, в штанах с рваными коленками и весь в заплатах, про которые на селе ходили легенды, будто бы под каждой зашита тысяча, говорил старикам, все матерым хозяевам:
— Нет, старички, не поверю, что это порядок. Кто хочет в кого — и стреляет. Вон в городе, рассказывают, анжинера застрелили. Он измерял берег на Волге, и у него были флажки белые, желтые, красные — отмечать, стало быть, мель, глубь, средние места фарватера. Идут солдаты и видят у анжинера белый флажок. «Ты, слышь, за царя». Бах его по уху! Куда там за царя: «Я, говорит, специалист, хоша и с образованием, и даже в тюрьме сидел». — «Ах, ты еще и врать, под лицемера играть», — да и сбросили его в воду… да багром, да в голову. Ну, и поплыл в море вниз головой…
Старики охают и качают головами…
— Что же это начальство смотрит…
— А кто начальство ноне… Вон, слышь ты, теперь закон вышел, если бедный возьмет что-нибудь у богатого, не перечь…
— Батюшки! Эдак война промежду собой будет…
— К тому все идет… Смертоубийство на каждом шагу.
А перед тем, как расходиться по домам, Иван Кузьмич сказал:
— Тут маленькое дельце есть, граждане. Волость приказала какой-то бедный комитет выбирать. Для чего — не знаю… Должно быть, для помощи голодающим, что ли, пес их знает.
Не слушая его, мужики стали расходиться.
— Теперь все голодающие, — раздались голоса, — всем помогать надо. Все бедные. Демьян в газетах пишет, но и он Бедный…
— Работай — и не будешь голодающим и бедным. А лентяям, трутням не напомогаешься.
Иван Кузьмич не унимался:
— Мужики, с меня взыск будет. Назначьте бедный комитет.
— Мы тебе жалованье платим, — сказал Крупнов Онисим, — так зачем еще лишние комитеты. Деньгам ущерб. Ты и будешь комитет, проси прибавки — и делу конец.
— А членами кто станет?
— Все мы — бедняки, все — члены. Записывай все село в бедняки…
Иван Кузьмич обозрел глазами расходящихся, кашлянул и махнул рукой своему секретарю:
— Отписывай в волость, что все мы до единого — беднота… И кроме бедноты никого у нас нету.
Секретарь тут же смастерил протокол:
«Старосту Захарова назначить комитетом бедноты из трех членов. Все общество есть сплошная беднота, о чем постановляем и подписуемся».
Увы, это был мираж! Комитет уже организовался, но он находился в «подполье». У Якова Ошкурова собирались украдкой ото всех действительно голодающие, которых в шутку называли тогда за их содружество и общую судьбу «голодным комитетом». В него входили все бобыли, у которых не было ни куска хлеба. Главной их заботой тогда являлось пропитание. Якова на сходке в то время не было, да и всего «голодного комитета».
Вечером этого же дня меня позвали в сад к Якову. За густой стеной малины, тянувшейся вдоль частокола, я увидел всех бедняков нашего села. Они тесным кружком сидели под рябиной и выщелкивали подсолнухи.
Васька Медведчиков, в разодранной гимнастерке, без пояса, сидел на опрокинутой рассохшейся кадке, прислонясь к стволу рябины и махая руками, и кричал:
— Я на войне гнил, а он, Крупнов, мою женку мял, сколь хотел. Я каждый день под смертью ходил, а он за кусок хлеба спрашивал у детной бабы натуру. Все равно день придет, я из него душу выну. До самого края боль подошла, Яков Иваныч. Целехоньки ночи он мне снится, как я из
