Юность - Николай Иванович Кочин
Чтобы избежать мук и такого позора, бедняк еще зимою спускал за бесценок предстоящий урожай, это называлось — «продать корень». Как эта голая правда страшно звучит — «продавать корень». И с этого момента неумолимая судьба толкала его в разряд пропащих бобылей, а из бобылей прямая дорога к нищим. Случайных причин обнищания было множество у мужика. Но решающая — всегда одна — жестокая, неумолимая, бесчеловечная корысть богача.
Закоулки, в которых беднота ютилась, называли обязательно как-то уж очень презрительно: «Голошубиха», «Раздериха», «Мусорные выселки». И когда говорили: «Иди на село», то подразумевали только улицу, населенную зажиточными, а о бедняках выражались иначе: «Он живет, имейте в виду, не в самом селе, он живет на Мусорных выселках». Не только эта территория или взрослое население, живущее на ней, но даже дети, рожденные там, несли на себе печать открытого презрения[3].
Глумиться над ними мог всякий, кто только хотел и как хотел. Например, мы выходили открывать воротцы на выгоне приезжающим с базара. Любимым занятием пьяных богачей было бросать нам, ребятишкам, вяземские пряники или грецкие орехи. Давя друг друга, мы свирепо толкались и ползали по земле. А тот стегал нас длинным кнутом и хохотал. Другим занятием богачей было: бросать в омут на самые опасные места — водоверти — свой ремень или сапог. Тому, кто его вынет со дна, давался леденец. Случалось, что ребята задыхались на дне, не желая вылезть пустыми, и тонули, но это не останавливало следующих тут же вскоре лезть в то же самое место. Чаще всего нас самих бросали в трясину или в омут с крутого берега и гадали — выплывет или нет и потешались над теми, которые начинали тонуть и пускали пузыри или отчаянно, но беспомощно барахтались в засасывающей тине. Я много раз захлебывался и шел ко дну, — выручал случай. Один раз меня вытащил пастух, другой раз нащупали багром на дне реки и вынули без сознания, но откачали.
На масленице богатые за гостинцы впрягали в санки наших «келейниц»-девок с Мусорных выселок и катались на них по селу. А летом, в праздничные дни, когда гуляли на лесных полянках, беднячки-девки в застиранных и заплатанных сарафанах пугливо глядели на хороводы, прячась в зарослях лозняка. Подгулявшие парни устраивали на них шумные облавы. Они ловили их, завязывали им юбки над головами, выталкивали их из леса на середину гульбища и гоняли их в кругу улюлюкающей толпы[4].
Как это ни удивительно, а бедняку тяжелее жилось, чем нищему. Все время он находился под страхом настигающей гибели, все время на людях приукрашивал свое убийственное положение и, жестоко голодая, делал довольный вид. Нищий всегда мог выпросить, и выпросить толстый ломоть настоящего, без примеси, хлеба, а бедняк избегал позора, он украдкой от сельчан ел жмых и лебеду и хвалился, что ест свой трудовой заработанный кусок. Хлеборобы стыдились нищеты и до такой степени, что предпочитали голодную смерть сытой жизни презренного побирушки. Помню, как у нас пала корова, и как назло отец проморгал подсобную работу. А оброк остался не заплачен, хлеба ни корки, а едоков полна изба. Сели родители, опустив руки, и стали горевать и гадать: которого из нас пустить первым с сумой под окна. Мы прижались в кути друг к дружке (нас было шестеро) и ожидали решения в молчаливом страхе. Наши детские сердца трепыхались, как подстреленные птицы. Поглядел с горечью отец, как мы жмемся друг к другу и испуганно молчим, и твердо сказал: «Умрем с голоду, все заедино, а с сумой по миру никого из ребятишек не пущу!» Каким восторгом наполнились наши сердца, это передать немыслимо. А как голодали и как это стоически всей семьей скрывали — хватит на целую книгу. Утром, бывало, мать сварит яйцо, наденет на меня новую рубаху и выгонит гулять на улицу, играть с яйцом, разыгрывать роль очень сытого и довольного мальчика. А дома ни корки хлеба, ни щепотки соли. На другой день яйцо переходило к брату Евсташке, потом к следующему брату и так далее.
А нищие, они уже ролей не играли, им было легче, они приобретали устойчивую манеру профессиональных побирушек, как древний актер маску, под которой не надо ни притворяться, ни напрягаться. Они — побирушки даже входили в деловой азарт и находили удовольствие и спортивный интерес в том, чтобы ни за что не упустить удачного случая, если он подвертывался, и непременно выклянчить копейку или кусок хлеба.
И вот Октябрь зажег в сердцах бедноты надежду на близкое и реальное счастье. Прежде всего заговорили о земле, равенстве, о необходимости земельных переделов, про то, что все должны иметь право пользоваться землей, иметь усады, огороды. Богатые, разумеется, были против каких-либо переделов. У них были унавоженные полосы, да и земли больше.
И вот в 1918 году, нежданно-негаданно, мы увидели необычное зрелище. Полунагие люди — все сельские сироты, вдовы, бобыли, «келейницы», батраки — словом, вся, как говорят, беднота-босота высыпала табуном вместе с детьми на околицу и упорно и старательно копают ее, раздирают твердое дерно околицы кто лопатой, кто мотыгой, кто во что горазд.
Богачи и заправские хлеборобы с середки собрались и ринулись сплошной лавиной на самочинную бедноту. Но те, выставив против пришедших лопаты, как штыки, стали сплошной стеной. Тогда мужики схватили оглобли и, размахивая ими, стали бить по лопатам и мотыгам. Что-то глубоко древнее чуялось в этом лязге железа. Бабы дрогнули и побежали домой. Мужики преследовали их через овраги, подступили к «кельям», запертым изнутри, и стали колотить в двери, срывая их с петель. Они срывали и крыши с изб (это позволяли делать низенькие полуразвалившиеся избы, крытые гнилой соломой), выбивать окна. Насытивши вдосталь свой гнев, только после этого мужики удалились. Они утоптали потом взрытую землю на околице. И до самой полуночи горели на середине огни, слышалась в избах брань по адресу голытьбы, осмелившейся посягнуть на вековечность патриархального распорядка. Село разделилось сразу на два лагеря: на тех, кто был с середкой, и на тех, кто был с беднотой и кто хотел уравнять ее в усадах со всеми.
Не всякий знает, чем является для села околица, тем более наша. Это широкая, ровная как стол площадка из луговины, поросшая утоптанной с упругим гибким стеблем и мелкими остроконечными листочками травой, прозванной подорожником, которая, чем больше ее топчешь,
