Юность - Николай Иванович Кочин
По краям околицы теснились крестьянские амбары со скамейками, на которых рассаживались девки во время гулянья и там же под навесами скрывались от непогоды. Околица для села — и театр, и форум, и стадион, и ристалище, и место развлечений и любовных утех. В престольные праздники на ней располагалась сельская ярмарка, торговля бакалеей, пивом, лошадьми, вертелась карусель. По вечерам на околице собирался народ, судачили, гуляла молодежь, звенела гармонь, играли в лапту, в шар, в лошадки, водили хороводы и т. п. Каждый мужик помнил ее всю жизнь и пользовался ею каждодневно. «Не трогать околицу!» — была традиция на селе, освященная веками. Вот почему так разгорелись страсти.
Раздоры мужиков на межах, или во время дележа сенокосных угодий, или при перемерах полос, когда каждый перешедший к соседу вершок земли вызывает бурю негодования, или из-за покосившегося плетня, или из-за яблони, слишком ветвисто раскинувшей крону на границе владений, из-за курицы, наконец, как-то забредшей на чужую гряду, — эти раздоры мужиков поистине страшны. Они всегда являлись источником огромных бед и даже причиной свирепых смертоубийств. Но другого такого случая междоусобицы за всю жизнь я не припомню, как этот.
После описанной здесь стычки все думали, что дело этим и кончилось. Так нет! Однажды, ранним утром, сельчане вновь увидели роющуюся в земле бедноту. Но только вместе с ними были уже инвалиды и наш Яков. Дело принимало оборот организованного сопротивления. Вновь середка всполошилась. Мужики сбежались и остановились в проулке. Они опасались инвалидов, у которых могли быть револьверы или винтовочные обрезы.
— За оружие притянут к Исусу! — вскрикнул Иван Кузьмич. — Эй, мужики, слышь вы, не робеть, — он бросился к плетню и начал выдергивать кол. И вслед за ним мужики стали разбирать частокол и вооружаться кольями. Они подступили к Якову:
— Марш отсюда, разбойник. Всю жизнь сапоги тачал, а теперь при смуте земли захотел? Надыбал слабинку.
— Свободная вещь, надыбал слабинку, — ответил он, — Новое, братцы, право, народное…
Он вынул из-за голенища бумагу и поднес ее к носу председателя сельсовета. Это было распоряжение земотдела об уравнении бедняков в приусадебной земле со всеми сельчанами.
— Ага! — пуще загалдели мужики. — Подмазали, мошенники! Явная подмазка. Тут сказано в бумаге — дать усады, но где? Не на околице же? Берите землю в За́поле, так и быть. А здесь не дадим, провалиться на этом месте, не дадим. Убирайтесь вон отсюда, пока целы.
За́поле — это самый отдаленный участок земли, и земля там бросовая.
— Берите сами За́поле, — ответила беднота, — мы хотим свободы, равенства и братства.
Мужики принялись махать кольями и угрожать. Молодежь откололась от них и один по другому переметнулись к нам, бедноте. И вот силы уравновесились. Стояли супротивники: стенка против стенки. Наверно, так было на древнем вече. Яков стоял впереди всех нас, и все знали, умрет, но не покинет места.
— Бей его! — раздался голос, и в него полетел битый кирпич, склянки. Палка упала на плечо и надвое разломилась, вызвав взрыв восторга в том стане. — Бей голытьбу голопузую! Лупи их в хвост и в гриву!
— Ах, так! — вскричали мы. — Берись, ребята! Наших бьют! Хлобыстай по мордасам!
Инвалид выстрелил в воздух, мы ринулись вперед, бросая камни, землю, взмахивая лопатами.
— Наша берет! Ура! — кричали мы.
Вася Долгий, подняв плуг над головой и рыча, расчищал вокруг себя пространство. Нас было меньше, но выстрел напугал мужиков, они попятились и побежали. Мы гаркнули еще сильнее:
— Наша берет и рыло в крови! Ура! Наша берет! Враг бежит!
Бабы так отчаянно лезли вперед, так рьяно махали лопатами, так дружно кричали, что мужики бежали без оглядки до самого проулка. Там они столпились и заштопорили проход. Началась свалка. Мы хватали друг друга за волосы, царапались, свивались клубками и падали под ноги толпы. Схватка была горячая и кровавая. Инвалиды то и дело стреляли в воздух. Пальба вгоняла мужиков в панику. Они впопыхах повалили тын, бросились в саду искать убежища, лезли в погреба, во дворы, в малинники. Мы настигали их и колотили кольями. Очень быстро улица опустела. Мы прошли с гармошкой по селу, торжествуя победу, и проголосили у домов заправил:
Привезли в село пакет,
Это — Ленина декрет,
Чтоб россейская земля
Вся крестьянская была.
В крови и ссадинах я пришел домой вечером. Евсташка встретил меня в сенцах и сказал испуганным шепотом:
— Братка, мамка с тятюкой весь день топают ногами и тебя журят. Тятька приготовился тебя лупцевать. Спрячься лучше от греха…
Отец не участвовал в свалке, его девизом всегда было — не ввязывайся в ссору, отойди в сторонку («наша хата с краю»). Изогнувшись над колодкой, он в кути плел лапоть. Мать убиралась по дому, стучала ухватами. Я нарочно прошел в самый передний угол под иконы и стал шумно сдирать с себя окровавленные лохмотья рубахи. Отец пытливо глядел на меня. Я снял лохмотья, скатал их в мокрый жгут и бросил на пол к его ногам…
— Расквасили рожу? — сказал отец со сдержанным гневом. — Жаль, совсем не угробили. Стоило бы.
— Да, расквасили, — ответил я ему в тон. — Да, совсем пока не угробили.
— В дурацких твоих книжках, видать, написано, чтобы с «золотой ротой» якшаться. Хороши книжки… чтобы старым старикам седые бороды рвать.
— Да, в книжках! — ответил я ему в тон. — В книжках написано, чтобы богачам бороды рвать. Отец, не перечь, я могу каторжных дел натворить…
Я схватил стол, поднял его и опрокинул. Солонка покатилась отцу под ноги, и священная соль, которую мы тратили по крупицам, просыпалась под порогом. Потом я снял часы-ходики и бросил их об пол. Медные колесики поскакали во все стороны. Восторг отчаянного наступления еще бродил во мне, душил меня. Он требовал выхода, как неотработанный пар. Я заговорил сумасбродно и дико, весь горел, как в огне, и кричал, и топал, и простирал руки вперед, кричал как заклинание:
— Я могу каторжных дел натворить, отец! Сознаешь ли ты раны, наболевшие в сердцах бедняка? Слезы престарелых «келейниц»? Мы боремся, отец, за благо всего мира, за землю и за волю. Против гадов всего света! И потому, отец, ясно, к какой стороне примкнуть и где оппортуна… И ежели ты разобрался бы, где святая правда…
— Полоумный, — серьезно сказала мать. — Что с него, дурака, спрашивать? Полоумный, как
