Когда налетел норд-ост - Анатолий Иванович Мошковский
Потом с присвоением звания все пошло на лад, и отец закатил дома «прием». Игорь был послан в Столешников переулок за коньяком. Мать где-то достала банки с тихоокеанскими крабами и даже замороженных омаров, огромных и красных, в твердых панцирях, очень похожих на гигантских речных раков.
Стол ломился от угощений. Было весело, шумно, непринужденно. Отец в черном костюме, с малюсенькой бабочкой уголками вниз, с сильно выпущенными манжетами белой сорочки был красив и легок, неутомим в остротах, находчив и возбужден. Ни в его лице, гладко выбритом, уверенном и твердом, с правильными строгими чертами, ни в его словах, ни в его движениях, когда он вставал, чтоб встретить запоздавших гостей, не было и тени суеты или заискивания.
Он всегда казался гордым, независимым, и Павлику нравилось это. Сыновей тоже усадили за общий стол: Павлик устроился в уголке и ковырял вилкой белое, похожее на куриное, крабье мясо и молчал, непрерывно краснея оттого, что все старались сказать ему что-то приятное. Игорь в тот вечер выпил под давлением старенького усатого художника, чье одно небольшое полотно висит в самой Третьяковке, две рюмки коньяку, но тоже, как и Павлик, был стеснен, неразговорчив, точно не у себя дома.
Когда крепко выпили, стали требовать, чтоб Игорь показал свои последние работы маслом.
— Мне нечего показать, — сказал Игорь.
— Как нечего? Вокруг говорят о тебе, хвалят — не нахвалятся, а ты и показать жалеешь? Тащи, и немедленно.
— Да нет у меня ничего… Что показывать, пеленки?..
— Ого! — не отставали гости. — Что это у тебя, Александр Сергеевич, за сын? Других и не проси — сами притащат, а твоего упрашивать надо.
— Ну хочешь, я принесу? — предложила мать, суетившаяся за столом. — Две последние — портрет Петьки и лифтерши?
— Не надо. — Игорь уперся ладонями в коленки, взял с вазы яблоко и, потупясь, стал есть его. Потом — никто и не заметил — встал и ушел.
После его ухода Павлик ощутил удвоенное внимание к свой персоне, и ему стало жарко от комплиментов: он-де хорош собою, весь в отца, и держаться может не в пример другим, и его рисунки и акварели обещают многое — пришлось притащить ворох листов с акварелями и зарисовками…
Трамвайчик шел по Дунаю вдоль низких луговых берегов с бесконечными зарослями камыша. Когда налетал ветер или били волны, камыш долго раскачивался и кланялся Дунаю. «Спутник» часто приставал к маленьким пристанькам: кто-то садился, кто-то слезал, трамвайчик резво отваливал и бежал дальше, к новым причалам.
Позади остался городок Плавск, с кранами в порту, с куполами собора и точно таким же, как в Измаиле, гигантским серым бастионом элеватора у берега.
Последняя перед Шарановом пристань была совсем скромная — доски на сваях: ни кассы, ни ожидалки. Зато народу с этого причала поналезло уймища — бабы с гусями в корзинках, накрытых кусками рыбачьих сетей, с визгливыми поросятами в ящиках, с мешками семечек и с ягодами — клубникой и черешней. От гама, криков и суеты у Павлика звенело в ушах.
Отец смотрел на все это и, как казалось Павлику, ничего не видел, потому что лицо у него стало непривычно застывшим, тяжелым и по обеим сторонам рта ощутимей означились горькие складки, и если б не они, эти складки, и если б не седина, отец мог бы сойти за юношу. Эти складки почти не замечались, когда отец шутил и смеялся, когда у него было отличное настроение — а оно у него было почти всегда. Но случалось, он о чем-то задумывался, и тогда эти складки становились очень заметными.
Бородач вдруг засуетился и стал увязывать мешок с какими-то покупками.
— Скоро Шараново? — спросил отец.
— А чего ж до него отсюдова, минут десять — не боле.
Отец провел рукой по лицу, почесал указательным пальцем темя.
— Ну вот, Павлик. — Он улыбнулся, но улыбнулся так, что горькие складки у носа означились еще глубже и странно противоречили глазам и губам, изображавшим улыбку. — Вот мы и у цели… Игорь-то как поразится! Приехали. Нагрянули. Оба. Неожиданно… Ох и достанется же нам от него! Уж рубанет — так напрочь! Ты как думаешь — достанется?
Павлик пожал плечами.
— Уже вижу, как он речугу толкает — вы, кажется, так любите выражаться? — и кроет меня почем зря. Я и такой, и сякой, и разэтакий… Ведь скажет так, а?
— Не знаю. — Павлик и в самом деле не знал, как встретит их брат, и сейчас вдруг впервые подумал, что Игоря может и не обрадовать их приезд. Как он не догадался черкнуть ему письмишко — предупредить! Ведь сколько писал, и все больше о пустяках. Да и на месте ли он?
Его надо застать и уговорить вернуться домой. Пожил тут, и хватит. Здесь Павлик целиком держал сторону отца.
— Ну что вы за люди! — шутливым тоном продолжал отец. — Трудно вас бывает понять, ничего вы прямо не говорите, вечно у вас какие-то свои соображения, расчеты. Куда уж нам, старикам…
— Брось, пап. Не прибедняйся.
— Нет, я вполне серьезно. Вот приедем сейчас, и он меня так отчитает… Ведь для него я чуть помоложе мастодонта. Вот ты для него свой…
Павлик вдруг понял: так вот зачем решил взять его с собою отец! Он должен помочь ему.
Вспомнились проводы на Киевском вокзале. Мать вытирала в вагоне глаза, а отец был подчеркнуто спокоен, оживлен, улыбчив. Все время подшучивал, посмеивался. Когда мать сказала, чтоб он следил за собой и Павликом, ел только мытые фрукты, не разрешал Павлику далеко заплывать и долго лежать на солнце, чтоб сам не сходил с ума со своими этюдами, отец ответил:
— Будь уверена.
Потом они вышли из купе, отошли к умывальнику и долго о чем-то говорили вполголоса. И потом, когда уже совсем прощались, Павлик разобрал слова отца:
— Да что ты… Ерунда. Вернусь со щитом.
Теперь-то Павлик понял, что имел в виду отец.
— Вот мы и дома, — проговорил бородач, и Павлик увидел впереди, за открывающимся поворотом, городишко: два подъемных крана, горы бревен на причале, большую пристань, и за маленьким портом низенькие домишки и, конечно, церковные купола с крестами…
Белый рыбачий сейнер перерезал им
