Из жизни Потапова - Сергей Анатольевич Иванов
Он вылетел из подъезда и увидел, что на улице дождь. Зонт бы надо? И вдруг понял, что одно дело спешка, другое — бегство, и ему слабо сейчас вернуться в квартиру.
Ну и пусть будет слабо, не расстраивайся… Неожиданно в Потапове появилось вдруг то чувство жалости, с которым относятся к себе больные люди… Ну и ничего, не расстраивайся, пойдем… И поднял воротник…
От больницы он долго-долго шел пешком — все зализывал раны, которые нанес себе вынужденным оптимизмом. Даже рассказывал там анекдотец из армянского радио — Лужок засмеялся… Эх, Сереженька! Быть бы тебе сейчас здоровым…
Родная Москва жила, ничего не зная о несчастье Потапова. Здесь, в центральной части города, улицы были не так длинны, как у него на окраине, и не так прямы. Они словно перетекали друг в друга, лицо их все время менялось.
Говорят, будто в Москве есть кусочки всех русских городов. Но сейчас Потапов шел именно по Москве! Район Бауманской, бывшая Немецкая слобода. Более московского места и не представишь. Только если Кремль, подумал Потапов, да Красная площадь… Многие дома стоят здесь еще с петровских времен. Теперь их тоже выламывают, теснят. Но не так-то просто они сдаются. С боем. Стены толщиною в метр — попробуй-ка!.. Но, конечно, громят и их.
Места здесь Потапову были все знакомые. В этой церкви со сшибленными крестами, переоборудованной в спортивный комплекс, он тренировался. И здесь однажды пришлось рубиться в финале с командой МВТУ. А там вон, на месте несусветно огромного семнадцатиэтажника, стоял деревянный приветливый такой и скрипучий домишко. И в нем жила некая Галка Олейникова. А подружка у нее была Наташа…
Шагал Потапов, и вроде погода стала разгуливаться. За тучами ясно чувствовалось близкое солнце. Дождь кончился, асфальт стал понемножечку высыхать и белеть.
Настроение стало ровнее, он думал о всякой всячине, об архитектуре и о том, до чего ж Яуза-река была мазутная, а теперь вроде почище, и все вспоминал какие-то матчи. В общем, это был такой район — память знала его назубок.
За Госпитальным переулком, в совершенно новом сквере, он присел покурить.
Он удивленно подумал, что еще не курил сегодня… дела! Времени было почти два часа.
И сразу после первой затяжки, когда так сладко забилось сердце, опять очнулись его печаль и горечь.
Неожиданно поднявшийся весенний ветер рвал над головой у Потапова облака. От первой сигареты он прикурил вторую, от второй третью. Опустил голову, глубоко дыша дымом.
Начиналась его новая жизнь — ничего не попишешь! Таня раз в две недели, вечера — лишь бы куда рвануть… Да и много всего! Какая-то женщина, которую он вынужден будет завести… Эра синтетических или темных рубашек: одни проще стирать, на других грязь незаметней… Но не это главное. Главное — как Элка сидит на краю кровати, а тот целует ее в голое плечо… Потапов стал прикуривать четвертую сигарету. Но тут же бросил ее. Вперед, вперед! Только не оставаться наедине с собой.
Чем пахнет угар?
Два сорок — вот сколько тянутся иностранные двухсерийные, слегка усовершенствованные прокатом фильмы. Дома таким образом он оказался только в половине одиннадцатого. Ввалился, и уже не было сил впадать в отчаяние. Повесил плащ, шляпу (решил следить за собой) надел тапочки. Есть не хотелось — перед сеансом наглотался бутербродов с фантой. Ну так спать.
И понял, что для этого надо будет идти в спальню… Только давай без нервов… Взял газеты, вынутые по пути из ящика, прямо в прихожей сел на подзеркальник… Откуда-то из «Советского спорта» выпорхнул листок — то, что у Гоголя называлось «осьмушкой бумаги».
«Здравствуй, Саша! — прочитал Потапов и сразу узнал Севкин почерк. — Пишу эту записку, чтобы не заходить к тебе. Наследницей всего, что останется после меня, объявляю свою жену Марию Георгиевну Граматчикову. Я буду лежать на даче. Сам туда не входи. Только с милиционером». И сантиметр отступя: «Сева».
Казалось, он должен был бы вскочить, уже бежать вниз через ступени… Но несколько крохотных мгновений Потапов просидел на неудобном подзеркальнике, чувствуя спиной и затылком гладкий холод зеркала, думая о Севе. Не о том, как попытается спасти его, а о самом Севе. Всегда Потапову казалось, будто бы он знал Севу. А выходит, не знал совсем. «Я буду лежать на даче». Он представил себе, как Сева писал эту фразу… Кстати, хорошо известным Потапову дешевым «паркером» с железным колпачком… И что бы там вы ни говорили о глупом поведении самоубийц, для этого прежде всего необходимо мужество. Ведь когда газеты достают? По утрам. Значит, Сева рассчитывал, что у него… вся ночь впереди!
Вот о чем подумал Потапов, пока сердце его ударилось десять или пятнадцать раз…
Таксист спокойно ждал, опершись тяжелыми руками о руль, пока пассажир скажет адрес.
— Едем за город, шеф!
Он очень ясно представлял, какой придется ему сейчас выдержать бой…
— Можно, — сказал таксист.
— Только скорей!.. С меня причитается!
— Ну это уж… — таксист кивнул. Потапов даже улыбнулся.
Они вырвались из-под недреманного ока городских светофоров и мчались теперь по шоссе, залитому пыльным, как бы лунным светом «дневных» фонарей. И Потапов вдруг подумал, что это ведь то самое шоссе, по которому они ехали с Элкой в дом творчества. Он вспомнил, как серой и желтой кинолентой летели назад придорожные снега. Элка сидела, чуть привалившись к нему, и тоже смотрела в окно… Вот так, товарищ дорогой… Плохо! Но в холодной даче Севка сейчас глотал ядовитый порошок, или взводил курки охотничьего ружья, или прилаживал веревку на вбитом в потолок толстом гвозде.
Это было бредом, невероятной ерундой. Но все-таки не большей, чем Элка, сидящая в чужой комнате на краю чужой кровати. И чтоб не видеть ее, Потапов закрыл глаза. Он услышал неслышимый прежде мотор и услышал, как колеса на бегу ударяются о вмятые в асфальт камешки.
И так долго сидел он, слушая эти звуки и видя, как перед закрытыми его глазами проплывают какие-то зеленые, и черные, и желтые пятна.
— Вот он, поворот на Костино, — сказал таксист. — Дальше куда?
— Прямо, — сказал Потапов. — Нам надо к станции. — Он был тут однажды. Еще зимой, когда жили в доме творчества. Помнил заборчик какой-то линялый. И дальше вроде бугор, что ли… Но это все перед самой дачей… А! Ясно: от станции они сперва шли по шоссейке.
— Только помедленней, пожалуйста.
— А чего такое?
— Дорогу надо сообразить.
— А вы вообще-то
