Из жизни Потапова - Сергей Анатольевич Иванов
Ему представилась вдруг совершенно фантастическая картина — как в бреду или как во сне. Элка сидит на краю кровати. Она улыбается в своей обычной чуть пустоватой задумчивости. А мужчина, стоящий сзади, целует ее в голое плечо… Он не то застонал, не то зарычал. Первый приступ досады и боли поразил его.
— Квартиру я пока оставляю тебе… Может быть, потом разменяем… — она еще что-то там понесла, приговаривая, что, поскольку они беседуют последний раз, она должна ему все сказать.
— Ты не беременна! Ты слышишь меня? Я хотел, чтоб ты была беременна, и сказал… Ты подлая! Ты мне все наврала или нет? Говори сейчас же! — Он и еще что-то орал некоторое время. Наконец он услышал, что в ухо его вползают один за другим короткие червяки: у-у-у-у…
Она что-то ему сказала перед тем, как положить трубку. Крутилась фраза. Что же она сказала? Важное. Наверное, важное… Дождешься от нее важного! А сам уже высматривал зеленый таксишный огонек… Главное, не психовать. Полчаса надо как-то прожить. Что она там болтает! Если хоть на одну сотую правда — смотри… Мы больше с тобой никогда не увидимся… Таксист гнал — веселый малый попался.
— А вы чего не курите? Вы курите! Это, знаете, некоторые специально вешают: «Курить воспрещается», чтобы его попросили, а потом на чай подкинули. Дельцы будь здоров! А я лично так никогда не делаю. Мне, если пассажир хороший, он и так даст, верно?
Потапов в жизни бы не поверил, что в таком состоянии он сможет заговорить с кем-то да еще на совершенно ничтожнейшие темы. Заговорил, стал производить на свет словесную шелуху…
— Ну будьте здоровы. Спасибо вам! — сказал таксист.
Он взбежал к своей двери, сердце бухало еле живое. Позвонил, начал стучать… Достал ключ. Не веря сам себе, вошел в квартиру. Все осталось по-прежнему, но что-то неуловимое произошло, какой-то непорядок… Некоторые вещи как бы стали невидимы. Он открыл шкаф. Да что это за чертовщина, в конце-то концов! Болталась пара его костюмов… Потапов сел прямо в шкаф, словно на приступок крыльца.
Пошел на кухню. Пусто, прибрано. Сегодня утром она ему здесь отпаривала пиджак. И страшная тоска вдруг подступила к Потапову. Он сел за пустой стол. Позавчера здесь последний раз в его жизни была тарелка с холодным ужином… Да что же это все значит!
Наконец он увидел записку. Она стояла за буфетным стеклом и смотрела на Потапова. А он смотрел на нее и не замечал.
Это была типичная записка в Элкином духе. Без обращения — так ей казалось, видимо, более значительно и так она писала испокон веку и письма и записки — все.
«Прощай. Не ищи меня. Ты сам все испортил. Элла»… А! Вот какую фразу она мне сказала: «Ты сам все испортил»… Он снова внимательнейшим образом перечитал записку, доискиваясь еще до какого-нибудь смысла. «Не ищи меня» — таким образом действительно выражались во времена Лолиты Торрес: «Пламя взгляда расточать не надо. Мы чужие, обо мне забудь…» — и так далее! Но сейчас он не заметил этого. «Ты сам все испортил». Потапов прочитал эту фразу еще несколько раз. Но ему невозможно было постичь Элкину непостижимую логику: раз у меня не будет ребенка, я должна остаться с тобой, но ты сказал, что я беременна, и сам все испортил… Потапов ничего этого так никогда и не узнал.
Он пошел в большую комнату, открыл бар. Долго с сомнением смотрел на початую бутылку водки. Подумал: а ведь я пришел сюда чисто рефлекторно, что за банальность такая — напиться!.. Он взял бутылку. Сквозь ее прозрачность, как сквозь увеличительное стекло, Потапов увидел линии своей руки. Некоторое время он смотрел на них, потом поставил бутылку, закрыл бар. Он не знал, куда себя деть, как не знает этого зверь в голой клетке перед праздно проходящим народом. Потапов был один и все ж не один. Он был на виду у всех своих мыслей. Ему ясно представился тот зверь. Лев. Посмотрит с угрюмым безразличием и завалится на голый цементный пол. И лежит ни на кого не глядя.
Потапов прилег на диван и тут заметил, что он все еще не переобулся в тапочки. При Элке это было бы серьезным преступлением. С грохотом он уронил ботинки на паркет, лег. Но лежать было как-то плохо. Прежде всего потому, что впервые, наверное, за свою жизнь он лег на диван в пиджаке и при галстуке… Черт знает что! Как покойник.
Было просто невероятно, до чего и как мгновенно изменилась его жизнь без Элки. Чувствуя носками жесткий пол, он опять пошел на кухню, открыл холодильник. Кастрюлька с супом, который он якобы научил ее варить. На сковороде под крышкой куски чего-то, не то печенки, не то мяса: с жарением у нее всегда были нелады.
Как это ни казалось кощунственно, он хотел есть. И, наверное, поел бы. Но что действительно было выше его сил — это доставать кастрюлю, ставить ее на огонь, разжаривать мясо и картошку. Ему страшно было чувствовать себя покинутым мужем, и он закрыл холодильник.
И тут в голове у него пронесся разговор, которого никогда не было. Разговор между ним и Элкой. Для Потапова он представился всего одной мыслью, одним образом. Ну а на бумаге, конечно, получится длиннее.
— Ты уходишь?.. Ну а как же верность, ну а как же жертвенность?
— А твоя жертвенность?
— Но ведь я работаю!
— А мне-то что? А Тане? Ты эгоист, а мы твои рабыни!
Все это она говорила ему в разное время — обычно отдельными выкриками. Потапов или тоже орал в ответ, когда был усталый и перекуренный, или мудро решал, что, «споря с женщиной, ты уменьшаешь свое долголетие», или, когда куда-нибудь спешил (по утрам обычно), он просто целовал ей руки, губы, нос — куда попадется — и уходил.
Такие ее разговоры, крики и тэ дэ всегда казались ему женской чепухой, капризом, чушью. Теперь они казались строги, как истина.
Да неужели работать — эгоизм?.. Он вспомнил счастливую замотанность лучших своих дней. Луговой, Олег. Или Женька Устальский, который почтительно и толково спорит с ним о каких-то деталях «Носа». Или Сева — чудо природы, сидящий над своими татуированными страничками… Потапову всегда больше хотелось к этим ребятам, а не к Элке. Он так и делал, старался делать именно так… Значит, эгоизм? Полезный человечеству, премируемый начальством, но эгоизм! Впрочем, теперь это уже не имело значения. ПЗ
