Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
В тот же вечер, по настоянию мамы, я признался Кристе, что подложил ей колечко. Она отрешенно поглядела — глаза в глаза, покивала головой, вроде бы все понимая и принимая как есть, пригладила волосы мои смуглой жестковатой ладонью, словно я был совсем маленький мальчик, и не сказала в упрек ни слова. Но, пока мы жили в селе, Кристя так и не снимала с безымянного пальца левой руки медного кольца из пятака, сделанного умельцем Волей.
ОСОБОЕ ПОРУЧЕНИЕ
За обедом, выдирая из хлеба жесткие щетины овсяной ости, отец сказал:
— Незаписанная мысль — потерянный клад.
Не помню, к чему относилось то изречение, кому из классиков принадлежало оно. Когда-то отец был рабкором, писал рассказы, встречался с Василием Каменским и Павлом Бажовым. Но в августе сорок третьего, в сибирском селе, где он с утра до ночи пропадал на молочном заводе, до рассказов ли было?
Наверное, мне адресовалась эта короткая, как пистолетный выстрел, фраза. Я поймал ее вполуха и вроде б тут же забыл, как сотни других очень правильных поучений. Но афоризм оказался привязчив. Вскоре он всплыл в памяти и раз и другой, породив смутное беспокойство… Подумалось: почему бы и в самом деле не заиметь собственный клад? Делов-то — раз плюнуть!
Я сшил нитками несколько листов серой бумаги, забрался в сараюшку, где плавал запах свежих опилок, и попытался записать кое-какие соображения о быстротекущей жизни… Соображений, увы, не было. Вместо чеканных, отточенных мыслей вертелись в голове прыткие частушечные строчки из стенгазеты у проходной молокозавода:
Дядя Ваня на диване
Рассупонившись лежит.
А бедняга наша фляга
За раздатчиком бежит.
На карикатуре изображен был красноносый мужичонка в распахнутой телогрейке, а рядом — молочная фляга на кривых, полусогнутых ногах. Наверное, похожим получился дядя Ваня, уж так заразительно хохотали у стенгазеты работницы, что и я досыта насмеялся заодно с ними. Ну посмеялся и посмеялся, пора бы и забыть про то. Нет, как приклеилось окаянное: «Дядя Ваня на диване…» Чтоб отделаться от напасти, начал я горланить те строчки что было мочи — средство испытанное, надоедят да отстанут… Как вдруг под этот мотивчик стало складываться совсем иное:
Колосится рожь, пшеница,
Набирает бронь овес.
Рано утром, на рассвете
Просыпается колхоз…
Незадолго перед тем ходили мы, ребятня, по ягоду вместе с женщинами. Встали, едва развиднелось, и узкая неторная дорога повела нас. Травы вдоль обочины стояли высокие, некошеные, и вот уж, оглянувшись, не увидел я ни дома своего, ни села — лишь степь да степь цепенела под низким солнцем, куда ни кинь взгляд.
Никогда не жил я среди такой шири, насыщенной горьковатыми запахами увядающих трав, перезвоном кузнечиков, тонким пересвистом сусликов… Еще держалась прохлада, дышалось глубоко, и было ощущение, что мы исподволь растворяемся в степи, как множество птиц, вспархивающих то там, то здесь, чтобы тотчас исчезнуть в пестро-зеленом разливе.
Все дивным казалось в той жизни, что спешила вокруг. И когда поодаль возникли словно бы парящие над желтеющими хлебами кабины двух комбайнов, я вдруг остро позавидовал водителям этих машин.
Глядя в ту сторону, одна из женщин сказала:
— Гришка-то Агафьин на комбайне ныне.
— Дак ему, поди, и пятнадцати еще нет, — удивилась шаркающая рядом старушка в теплых войлочных тапочках и телогрейке.
— Должно быть, есть… Матвеич-то совсем плох, а Гришка у него с того лета в помощниках. Вчера сказывали, как заснул за рулем, так и пошел полынь хвостать заместо жита.
— Тут и мужик не всякий сдюжит. От зари до зари, поди-ка! — вступилась за парня старушка. — А этот совсем еще шкет, прости господи…
Впереди показались березовые колки, где в гуще кустарников ждала нас запашистая, набрякшая сладкой чернотою смородина, а я все оглядывался, пытаясь разглядеть, каким же из комбайнов правит Гришка…
О той утренней, разбуженной комбайном степи я и написал свое первое стихотворение, которое, по совету отца, послал в районную газету.
Наступил сентябрь, погожий, безветренный. После уроков наш четвертый «А» строем шел за околицу села, на ближайшее убранное поле. В колком жнивье то там, то здесь мохнатыми гусеницами висели срезанные колосья пшеницы. Мы собирали их в портфели и холщовые сумки, а затем взвешивали на колхозных весах и сдавали приемщице, ревниво примечая, кто принес больше всех.
Я старался как мог, чтобы не оказаться в отстающих, и все же ни разу не удавалось наполнить портфель так, как, вроде бы походя, набивал свою сумку увальневатый, неторопливый в движениях Леня Чайка. Возвращаясь с поля, он запихивал суму под рубаху — живот колесом — и орал во всю ивановскую:
— Девки, где вы?
— Тута, тута! — гнусаво подпевал ему верткий, никогда не унывающий Тинтя.
— А моей Марфуты нету тута! — базлал Ленька. — А моя Марфута упала с парашюта!
Подталкивая в бока друг дружку, девчонки хихикали над запевалой, а он, годами старше нас, купался в этом внимании…
Обратно мы шли гурьбой, дурачились, радуясь, что отбыли и уроки, и задание в поле. И никто не шикал на нас, быть может, потому, что жить стало повеселее: с фронтов приходили все более обнадеживающие вести.
В один из таких дней, вернувшись домой, я застал казенный конверт на свое имя. Взял его без трепета, словно уверен был, что не подошло газете мое стихотворение. В конце коротенького письма сотрудница подсластила свой отказ просьбой написать заметку о том, как ребята из нашей школы помогают фронту. Заметок я отродясь не составлял, но отец объяснил, что дело это не хитрое…
Несколькими днями спустя в районной газете «За коммунизм» появилась моя заметка о том, как наш класс собирает колоски. Прочесть ее хватило и минуты. Надо ли говорить, с каким нетерпеньем поспешал я в школу в тот день: вдруг да кто-нибудь еще прочел эту заметку.
Класс встретил меня паясничая и улюлюкая. Газета лежала на передней парте, но взгляд отыскал ее потом, а вначале увиделись только гримасы лиц.
— Лена Чайка! Лена Чайка! — смеясь, кричали со всех сторон.
Ошеломленный, я застыл на пороге, ничего не понимая, но чувствуя, как кровь, прихлынув, обжигает уши.
Лишь Ленька не принимал участия в этих насмешках. Вжавши голову в плечи, он недобро разглядывал меня, словно прежде недосуг было присмотреться к новенькому.
Такой была
