Когда налетел норд-ост - Анатолий Иванович Мошковский
Павлик уткнулся в стекло тонким носом и смотрел в сумерки, ничего почти не видя.
В черноте ночи стремительно мелькали редкие огоньки, силуэты путейских домиков, да в стекле отражался отец — он собирал немецкий красно-черный клетчатый чемодан на «молниях» и отечественный, обтертый, с этюдниками, альбомами, бумагой и красками. Павлик вздохнул.
— Бери рюкзак, — сказал отец.
Поезд остановился, и они вышли в прохладу и тьму ночи.
Подвернулся носильщик, но отец отказался от его услуг: как нагружать пожилого сутулого человека, если сам высок, подтянут и далеко не стар.
На привокзальной площади стояло несколько черных, изрядно помятых такси, у каждого — зеленый огонек. Но шоферов в машинах не было, в сторонке небольшими группками толпился народ — кто-то о чем-то договаривался.
— Так-с, — сказал отец, — здесь не пассажиры ищут такси, а наоборот, — и вдруг увидел, как к вокзалу подкатил большой рейсовый автобус. — Некогда нам торговаться, поехали!
Автобус был набит до отказа. Отец с трудом втолкнул в него Павлика, втиснул два чемодана, потом схватился за поручни и мощным рывком вжался в тронувшийся автобус.
— Так-то верней будет, в наш век без физической силы никуда! — Отец подмигнул Павлику и улыбнулся — печально, по-свойски. Никто, наверно, на всей земле не умел так улыбаться.
Кондукторша громко объявляла остановки.
— Голубой Дунай! — вдруг услышал Павлик.
Наваливаясь на какого-то усатого гражданина, он подался к окну, чтоб хоть что-то увидеть в ночи, но, кроме мелькающих сумрачных деревьев, домиков и заборов, ничего не увидел.
— А где ж Дунай? — спросил Павлик.
— Ресторан это, — пояснил усатый.
— Сходим! — сказал отец, когда объявили остановку «Гастроном». Они вышли из автобуса.
Справа был сквер, впереди — аллея со светильниками дневного света на изящно изогнутых опорах. Где-то совсем близко басовито и раздумчиво закричал пароход.
— Ого, что здесь творится! — воскликнул отец в вестибюле гостиницы. — Занимай-ка очередь. — И пошел к окошечку администратора.
Отец был на голову выше всех, и Павлик все время видел его аккуратно подстриженный затылок, спокойный профиль, когда он читал объявления. Потом отец, заглянув в окошечко, что-то говорил администратору, покачивал, седоватой головой и улыбался.
Из разговоров в очереди Павлик узнал, что гостиница переполнена из-за областных соревнований по волейболу — со всех концов понаехали спортсмены. От одной из спортсменок — белокурой девчонки в тренировочном костюме с мячом в руках — Павлик не мог оторвать глаз.
— Готово! — помахивая, как веером, бланками анкет, подошел отец. Его лицо разгладилось, еще больше помолодело, и, пожалуй, можно было согласиться со всеми мамиными знакомыми, что он еще дьявольски интересен. А ведь ему уже сорок два!
Они внесли вещи в двухместный номер с высоченными потолками, умылись, и отец запер дверь на ключ. Окна выходили во двор, и оттуда доносилось женское повизгивание, смех, приглушенный шепот.
— Будем спать? — спросил отец, позевывая, когда они наскоро поужинали из своих припасов.
— Ага, — согласился Павлик, хотя ему очень хотелось побродить по Измаилу.
Пожелав отцу спокойной ночи, Павлик вытянулся под одеялом. Он был рослым для своих лет мальчишкой, но кровать, кажется, была создана для великана или, по крайней мере, для трех Павликов сразу. Наверно, поэтому телу было неуютно и засыпалось трудно. Наконец он привычно поджал ноги, точно лежал на тесной домашней кушетке, подоткнул со всех сторон одеяло и стал ждать, когда придет сон.
Просто не верилось: он — на Дунае и завтра увидит, каков он из себя, этот «прекрасный и голубой», и потом долго будет хвастать ребятам по классу. «Где был летом?» — спросят у него. «Да нигде особенно, — скажет он и зевнет, — на Дунае…» У ребят, конечно, глаза выскочат на лоб: «Врешь! Он ведь не у нас, он за границей, через Вену протекает, а еще через Бухарест и, кажется, разделяет на две части Буда…» Тут Павлик прервет их: «Темнота! Откройте учебник географии…» Ну и все в том же роде.
Жаль только, что этот Измаил не очень-то гостеприимно встретил их!
Попал сюда Павлик странно. Странно потому, что отец не говорил никогда про Дунай. О нем говорил Игорь, старший брат, листая энциклопедию — не только Большую Советскую, но и тяжеленные тома Брокгауза и Ефрона, и Граната, пропадал в «Ленинке» в поисках книжек об этих местах.
И уехал Игорь сюда неожиданно. Зачем? На этюды… Но только ли? Этого, признаться, даже Павлик не мог понять до конца. А ведь Игорь был не только его старшим братом, но и лучшим другом. А кем был для него отец? Наверно, все дело в нем. Отец в общем хороший человек. Правда, в своих работах он не гений, это Павлик знает лет с десяти, и вряд ли ему стоило давать заслуженного, но кому чего не давали в те годы, которые Павлик почти не помнит и о которых так много говорят и пишут теперь.
Говоря по совести, отец был загадкой для Павлика, хотя он и прожил с ним почти четырнадцать лет. Добрый он или все же не совсем, твердый или не очень, умный или не всегда, широкий или только на вид? Было в отце что-то трудное для определения, разноречивое.
Смешно сказать, но Павлик даже не знал в точности, почему это отец вдруг решил прихватить его с собой. Ведь он не любил брать сыновей в поездки. Только дважды посчастливилось Павлику съездить с ним: первый раз на озерцо у Солнечногорска с древнерусским именем Сенеж и еще в Гурзуф. Они жили тогда в домах творчества, отведенных художникам для работы и отдыха. Отец писал этюды, делал рисунки к книжкам, а Павлик ловил рыбу, загорал и целыми днями торчал в воде. Надо сказать, что Павлику повезло: Игоря отец вообще никуда не брал. Ни разу. А Павлика взял уже в третий!
Отец поехал сюда по творческой командировке, отсрочив иллюстрирование какой-то внеочередной книги о «маяках»-доярках, которые надаивали столько молока, что, если бы все остальные доярки Союза работали так же, был бы на земном шаре пятый, Молочный океан.
Вдруг Павлик подумал об Игоре: скоро они встретятся. Скоро! Он уехал в прошлом, шестьдесят пятом… Девять месяцев не видел его, а письма… Хоть и много их было — штук тридцать, да что письма! Разве в них что-нибудь скажешь?
Глаза его все сильней слипались. Он увидел дом, маму в час прощания, поезд, отходивший на Одессу, проводника: в одной руке он держал фонарь для проверки билетов, в другой — с чего бы это? — кривой турецкий ятаган. И Павлик потом все боялся, что он придет ночью в их купе и начнет рубить головы. У проводника
