В пятницу вечером - Самуил Вульфович Гордон
Прислушиваясь к музыке, я пропустил, о чем говорил Абрам с хозяином дома. Но когда Берл, снова взглянув на мои ноги, спросил: «Кто наш гость?», я невольно был вынужден вступить в разговор, и, как обычно в подобных случаях, вопросом:
— Как живется?
— Вы спрашиваете об этом у меня? — Морщинок у глаз Берла стало как будто больше, и я уже собирался услышать еще одну страницу из летописи мученичества и гибели, но услышал я только последние строки этой летописи. — После того как мы выбрались целыми из такого огня, грешно жаловаться. И на что, собственно, жаловаться? Капиталов в наше время наживать не надо. На жизнь зарабатываешь. Работа тебя ищет самого.
— Ой, чуть не забыла! — Фейга вскочила с места. — Вы знаете, реб Абрам, кого я на той неделе видела на станции? Вашу любовь, партизанку, с которой вы подожгли в деревне колбасную.
— Марию Тарасовну?
— Ну да.
Я чуть не ахнул: целое утро ходил и разговаривал с человеком, и вдруг выясняется, что не знаю, кто он такой. Если б мы не забрели с ним сюда, я не сомневался бы в том, что мой казатинский гид просто местечковый бадхен[15], чудом здесь уцелевший. Увидев мое удивление, Абрам не спеша стал рассказывать, как он с Марией однажды ночью поджег немецкий склад, где лежала колбаса, которую немцы собирались отправить «нах хаузе».
— Ах, если б вы знали, что это за Мария — до ста двадцати ей прожить! На колбасной фабрике, где я работал тогда, нашелся тип, который догадался, что я еврей, и хотел меня выдать. Так Мария собственными руками отправила его на тот свет. Это было еще до того, как она меня сделала партизаном.
Из соседней комнаты вышла девочка с двумя светлыми косичками. И распахнутая дверь в комнату открыла мне свой секрет: в комнате стояло пианино, а на стене над пианино висела скрипка.
— Ну, Асенька, иди-ка сюда, — Абрам подозвал к себе девочку. — Скажи мне, пташечка моя, когда ты дашь нам концерт?
— Когда закончу музыкальный техникум.
— И долго нам, Асенька, придется ждать? Только два года? Значит, через два года, Берл, мы будем иметь у себя собственного Ойстраха и Гилельса? Молодчина! Знаешь что, Асенька, когда ты закончишь свой техникум, я устрою тебе протекцию в нашу капеллу.
— Ну да! — прибежала из кухни Фейга. — Только для этого мы послали ее учиться в Одессу, чтобы она играла в капелле Соломона. Больше вы ничего не придумали? Она у нас пойдет в консерваторию!
— Сколько же вашей внучке лет, если она уже на третьем курсе?
Все, и Асенька, странно переглянулись.
Не было, пожалуй, местечка, где я не встретил бы старика, которого совсем юное дитя не называло бы папой. Сколько я их уже встречал, этих седых стариков, которые задолго до того, как они снова, в добрый час, стали отцами, были уже дедушками, потерявшими в годы войны своих детей и внуков, и все же я всегда, удивленный, смотрел на них, как смотрят на старое дерево, опять одетое в листья.
— Что это за жизнь без детей? — прерывает молчание Лудин и крепко прижимает к себе свою двенадцатилетнюю дочку с двумя светлыми косичками.
Объяснять смысл сказанных семидесятилетним Берлом Лудиным слов о том, что значит для человека оставить после себя наследника, конечно, излишне, но я не перебиваю Абрама Пекера, который провожает меня до гостиницы.
Наконец наступил благодатный вечерний час, когда, как утверждали Хаскл и Йонтл, а сегодня и Пекер, мне следовало войти в Пушкинский садик, чтобы почувствовать, что Казатин остался Казатином. Вхожу, но пока не вижу никаких особых признаков, чтобы я мог это почувствовать. Может быть, этими признаками должны являться рифмованные приветствия, которыми Абрам встречает чуть ли не каждого входящего в садик? Или шум возле бюста Пушкина, где спорят между собой болельщики футбола, с азартом и страстью защищая честь своих команд? Если это и есть особые признаки Казатина, то чем он отличается от других местечек? Направляясь в Пушкинский садик, я думал, что он будет переполнен людьми, а здесь оказалось довольно много свободных скамеек.
— Послушайте, — обращаюсь я к Абраму, — вы же мне говорили…
Не успеваю напомнить ему то, что он мне сказал, как в садик хлынул народ, совсем как в клуб после третьего звонка. И скамейки сразу заполнились.
Спрашивать Абрама, что вдруг случилось, я не стал. Я просто выпустил из виду, что садик начинается не возле входа в него, а намного раньше, возможно даже не на главной улице, где, направляясь сюда, я видел группы оживленно беседующих людей, а в каком-нибудь дальнем переулке.
И еще одно я, очевидно, проглядел: прежде чем как следует не наговорятся на улице, словно годами не виделись, люди в садик не войдут. Так было когда-то возле входов в местечковые клубы. То же самое происходит сейчас у входа в Пушкинский садик.
Что будет, если я вдруг встречу здесь кого-нибудь из железнодорожников, с которыми меня вчера познакомили Хаскл и Йонтл? Не все же они машинисты, кочегары, проводники, контролеры — люди, у которых дни часто превращаются в ночи, а ночи превращаются в дни, как у Йонтла и Хаскла, — оба, наверно, где-то в дороге. А может быть, железнодорожники, которых я ожидаю сейчас, давно уже здесь, я их просто не узнаю, потому что сюда, вероятно, пришли они без форменных фуражек и френчей и ничем не отличаются от остального народа. Но Зишу я бы сразу узнал, и он узнал бы меня. Где же он? Скоро шесть, а встретиться мы условились в пять.
Так или иначе, мне придется оправдаться перед Абрамом. Не лучше ли сделать это сейчас? Боюсь, что после такого признания Абрам меня тут же оставит, а без него, без его бесконечных рассказов садик потеряет для меня весь свой интерес. Кроме всего прочего, Абрам Пекер так увлекся своими рифмами, которыми всех развлекает, что все равно не стал бы меня слушать. Даже о днях войны, суровых и грозных, о том, что с ним происходило, когда он стал партизаном, Пекер рассказывает стихами. Это вошло, наверное, у него в привычку. А может быть, на него нашло сегодня вдохновение. Не каждый день встречается ему человек, который готов выслушать его рифмованные строки. Пекер неисчерпаем. У него хватит рассказов на тысячи таких встреч. Трудно человеку столько в себе нести. Надо же высказаться.
Сейчас у него пошла серия рассказов о партизанах, о людях, спасенных от смерти. Он рассказывает о них в присутствии людей, сидящих
