В пятницу вечером - Самуил Вульфович Гордон
— Как где? В Пушкинском садике. — И Йонтл, который неожиданно появился возле нас, взял меня и Зишу за руки и повел к хороводу, кружившемуся в празднично освещенном зале.
…Знакомиться с местечком, в котором я никогда еще не был, лучше всего в субботу или в воскресенье, а если в будничный день, то только в конце его. Так мне когда-то давно советовали, не помню уже кто, то ли погребищенский мельник Шая, то ли деражнинский переплетчик Зевин. Но не всегда у тебя есть выбор, у поездов и автобусов свои расписания. И все-таки я стараюсь приехать в новое местечко под вечер.
В Казатин я приехал в воскресенье, как мне и советовали. И надо же так случиться, что на пешеходном мосту через железную дорогу я встречу таких, как Йонтл и Хаскл, и они сделают так, что дорога с вокзала в город, которая отнимает обычно не больше чем полчаса, займет у меня несколько часов и я попаду в Казатин поздно ночью. Даже в деревянной одноэтажной гостинице, куда Йонтл и Хаскл привели меня, ни одно окно уже не светилось.
Походить как следует утром по выспавшимся улочкам и улицам Казатина, дабы вспомнить, что советовали мне погребищенский Шая Ходорковский и деражнинский Зевин, мне не пришлось. И вообще я уже в подобных советах не очень нуждаюсь. За последнее время я побывал в стольких местечках, что сам могу давать советы. Но если бы Йонтл и Хаскл не подготовили меня к тому, что мне предстоит здесь увидеть и услышать, я, наверное, решил бы, что, кроме крылечек и полузастекленных дверей, кроме ставней, привязанных к стенам, здесь ничего не осталось от того, что некогда называлось еврейским местечком. Я с утра брожу по большому, заросшему Казатину и почти не встречаю людей на улицах. А встретится кто-нибудь, так времени у него хватает только на то, чтобы поздороваться. Спрашивать, куда человек спешит, даже если он уже дедушка, мне не надо. Знаю: сейчас в местечке давно уже нет людей, слоняющихся без дела по улице в разгар рабочего дня. Не только потому, что не хватает времени, — это просто сейчас неприлично.
Так стало с тех пор, как колхозные села окрепли и начали забрасывать местечки таким количеством заказов, что ателье и промкомбинаты выполнять их в короткие сроки не могут и держат заказ неделями. Тогда села вспомнили о ремесленниках, давно ушедших на пенсию. И в некий день портной снова стал портным, сапожник — сапожником, шапочник — шапочником. Что касается столяров, бондарей, скорняков, то здесь вообще не о чем говорить. Они теперь нарасхват. Что же касается закона, предусматривающего, что пенсионер имеет право работать только два месяца в году, ибо, если он работает остальные десять, он лишается пенсии, полностью или частично, то на это пенсионеры мне не раз отвечали: во-первых, это касается тех, кто получает высокие пенсии, а сколько таких в местечке найдется? Во-вторых, пенсионеры-ремесленники обычно работают дома, а дома ты сам себе хозяин. Где сказано, что надо работать пять дней в неделю по восемь часов в день? Можно же работать пять часов или четыре часа, скажем, три дня в неделю? Посчитайте, и увидите, что получится в общем — шесть или семь рабочих месяцев в год.
На сколько времени казатинские пенсионеры растянули свои два льготных месяца, никто мне, наверное, не ответит, но о том, что здесь, как и в других местечках, льготные месяцы растягивают, говорят пустые скамейки в знаменитом Пушкинском садике. Тем более в такое жаркое утро. Чем знаменит этот садик, пока не знаю. А ведь, согласно утверждениям Хаскла и Йонтла и согласно мнению Зиши-Адмиралтейства, получается так: не побываешь в Пушкинском садике — значит, ты не был в Казатине. А садик самый обычный. И пушкинский бюст, стоящий на каменном постаменте, тоже не принадлежит к особенно заметным. Может быть, садик знаменит тем, что находится в самом центре Казатина и в обычный будничный день приходят сюда посидеть в тени, после того как оттуда уходит солнце? Не знаю, так ли это, но мне уже кажется, что на меня косо смотрят из окна соседнего дома. И верно: как можно в середине рабочего дня прохлаждаться в тени на скамейке! И я ухожу из садика и снова иду по главной улице, на этот раз широким деловым шагом, чтобы никто не подумал, будто я здесь верчусь просто так.
С большой и широкой главной улицы с одноэтажными и двухэтажными деревянными и кирпичными домами я поворачиваю в боковые переулки и улочки, которые снова выводят меня на главную улицу, и лицом к лицу сталкиваюсь с улыбающимися мне молодыми людьми, нарисованными на вывесках у входа в ателье.
— Вижу человека возле витрины. Ага, думаю, наверно, он хочет себе что-нибудь сшить.
Не успел я повернуть голову, как высокий, немного сутулый человек одну руку протягивает мне, другой кому-то машет:
— Двойра, ну что я вам говорил?! Конечно, это еврей.
Чтобы я долго не гадал, с кем он разговаривает, он тут же рассказал мне, о чем говорил со своей соседкой, когда увидел меня здесь, на улице.
— Если вы хотите здесь что-нибудь сшить, то я могу вам составить протекцию к лучшему закройщику. Подступиться к хорошему портному в наше время непросто, труднее, чем когда-то к профессору. Что вы морщите лоб? Может, вы сами портной? Если так, то вас здесь примут с распростертыми объятиями. Протекции и рекомендации не потребуются. Но если хотите, я с вами зайду. Со мной здесь пока что считаются. Вы не найдете в Казатине и во всех соседних местечках, даже в Виннице, человека, который не знал бы Абрама Пекера.
По правде сказать, не ожидал, что встречу здесь человека, которому мне придется докладывать, кто я и что я. Много ли надо времени, чтобы по местечку разнеслась новость? Тем более если ее уже знает Йонтл. Но если такой человек, как Абрам, которого знают не только в Казатине, но и в Виннице и во всех соседних местечках, обо мне еще не прослышал, значит, Йонтл, и
