В пятницу вечером - Самуил Вульфович Гордон
Вайнштейн всплеснул руками:
— Я же просил тебя. Вижу, что мне придется нарисовать портрет твоего мужа. Не бойся, я умолчу, что он почти совсем седой и, если я не ошибаюсь, ему должно быть тридцать два, тридцать три. Угадал?
— У них это семейное, — говорит Мусенька. — Они с молодых лет седеют.
— Смотри, а я думал, что у него это от наших печорских метелей… Ну, рассказывай дальше…
— Я все уже рассказала.
— Мусенька, что с тобой сегодня делается? Ты думаешь, что из нескольких слов, что ты рассказала, получится книга? Расскажи так, чтоб можно было написать. О самом Абраше можно написать целую книгу. Он не только старший машинист высшего разряда, он член парткома, руководитель спортивной секции и заядлый футболист. Я, кажется, не должен подсказывать тебе, Мусенька.
Но Вайнштейн все равно подсказывает, напоминает ей то один случай, то другой, то одну грамоту, то другую, полученную ее мужем, и при этом сам начинает подробно рассказывать о нем. Наконец хлопает себя по колену, что должно, очевидно, означать: все, что касается машиниста Абрама Борисовича и стоит того, чтобы быть описанным, исчерпано.
— Теперь, доченька, расскажи о себе, — обращается он к Мусе, — иначе я сейчас расскажу гостю сам, что ты уже, не сглазить бы, мать двоих детей.
Но о себе Мусенька пытается рассказать вкратце, только ей это не удается. Лев Борисович знает, что ей напомнить и что подсказать. А когда речь заходит о школе, где Муся работает, о ее учениках, Лев Борисович уже больше не вмешивается в разговор.
Беседа наша затянулась. Вайнштейн за это время несколько раз выходил и возвращался с новой порцией морозного воздуха, что-то говорил в микрофон, куда-то звонил и снова у меня спрашивал:
— Ну, есть в Печоре с кем посидеть за столом? Подожди, Мусенька, куда ты спешишь? Она же вам еще не рассказала о кулинарных рецептах, вывезенных из местечка. Она такой вам накроет стол, что пальчики оближешь! В праздники или просто в выходные дни мы собираемся главным образом у них. А какой у нее с мужем дуэт — любо-дорого послушать.
Рожь да пшеница,
Рожь да овес.
У красотки девицы
Парень фартук унес.
— Ой, Лев Борисович… — Муся встает и подает мне руку. — У меня завтра рабочий день. Когда вы едете?
Вайнштейн перебивает меня, когда я пытаюсь пожаловаться Мусе, что он не дает мне билета, и спрашивает у нее:
— Когда, говоришь ты, возвращается твой Авремл? Послезавтра? Так вот, товарищ уедет послезавтра. Мы придем к вам в гости. Смотри только, чтобы стол был как стол и чтобы была фаршированная щука и струдель по-калинковичски. Мы придем не одни. Знаешь же наших печорцев, пронюхают, и от них не отбиться. Ого, скоро два часа! Пойдем, я тебя немного провожу. Надолго мне отлучаться нельзя. Во-первых, я на посту, во-вторых, как бы это не дошло до твоего Авремла! А вы, — обратился он ко мне, показывая на диван, — немного полежите. Но не думайте, что вы убежите отсюда, я вас запру.
Я для интереса подошел потом к двери. Она была открыта. Очередь возле кассы переменилась: я не нашел ни того, кто стоял за мной, ни того, кто был впереди. Хоть занимай новую очередь, а кругом все говорят, что свободных мест на московский поезд сегодня немного. Стучу в окошко и спрашиваю у кассирши, сколько будет сегодня мест.
— Вам нечего беспокоиться, — ответила кассирша, — ваш билет у Льва Борисовича.
Я вернулся в кабинет и прилег на диван. Когда Вайнштейн вошел, я притворился спящим.
Лев Борисович разбудил меня, когда поезд уже стоял на платформе.
— Вот ваш билет, и счастливой вам дороги! Я отпустил вас благодаря Мусеньке — она за вас попросила.
— Как, говорите вы, зовут вашего печорца? — спрашивает Йонтл, отнявший у меня билет. — Мне кажется, я его знаю.
— Всех ты знаешь! Еще скажешь, что он казатинец.
— Ну а винницкий у тебя что, не казатинский? Винница и Казатин — это же почти рядом. От Винницы до Казатина ближе, чем до твоей Сквиры. Что же касается меня, — обращается ко мне Йонтл, — то я такой человек: если что-нибудь задумаю, то от этого не отступлю. От меня вы так легко не открутитесь, как от вашего печорского Вайнштейна. А если вы будете долго со мной препираться, то я сделаю так, что вам здесь вообще не продадут билета. Стоит мне только моргнуть Зише-Адмиралтейству…
Хаскл и Йонтл не очень преувеличивали, когда сказали, что в Казатине мне сейчас делать нечего, что я никого там сейчас не застану, что весь Казатин в железнодорожном парке. Весь ли, половина ли его, но людей в парке хватало. Не только центральные аллеи, но и узкие, глубинные были заполнены гуляющими. Попал в поток — и хочешь ты или не хочешь, но он приведет тебя к открытой эстраде.
Так и случилось со мной и с моими спутниками: едва мы вошли в парк, как многолюдный поток подхватил нас и уже не отпускал. Что означают жесты Хаскла и Йонтла, мне объяснять не надо было. Я сам видел, что творится вокруг. Казатин не так уж велик, чтоб друг друга не знали, тем более здесь, где собрались люди из одного рабочего коллектива — железнодорожники. И если здесь кого-нибудь не знали, то это был такой же, как я, транзитник. Но, по мнению Йонтла, все, кого сегодняшний праздник застал в поезде и на вокзале возле транзитных касс, имели прямое и непосредственное отношение к железнодорожному празднику. А раз так, то стоять в стороне неудобно. И, отыскав более или менее свободную аллею, мы, транзитники, прохаживались по ней. И куда бы мы ни пошли, куда бы ни свернули, нас везде провожал залах горелого угля, каким паровозы насытили здесь деревья, кусты, траву. Дорожки посыпаны угольным шлаком, и он хрустит под ногами. Сами железнодорожники, как мне кажется, не обращают на это внимания. Потому ли, что они привыкли к этому, потому ли, что недолго осталось ждать, пока чистые, сверкающие электровозы совсем не вытеснят дымные локомотивы.
Как удалось Хасклу и Йонтлу найти меня в этом людском потоке, объяснить невозможно.
— Ну?
Понимаю, Йонтл хотел услышать, подвел ли он меня, уверяя, что за один-единственный вечер в железнодорожном парке я «заготовлю» столько материала, что мне хватит на годы, — только садись и пиши. Вместо меня отвечает Йонтлу Хаскл:
— Что «ну», чего «ну»? Вот когда он побывает в нашем Пушкинском
