В пятницу вечером - Самуил Вульфович Гордон
— Но как это вы во время рабочего дня сами разгуливаете по улице?
Он останавливается, лукаво смотрит на меня:
— А сколько вы примерно дадите мне лет? Не гадайте напрасно, вы все равно ошибетесь. Нынешней зимой исполнится восемь лет, как я вышел из игры. Да, да, восьмой год живу на иждивении собеса.
Я оправдываюсь:
— Я ничего плохого не думал, я просто спросил, потому что в других местечках, как мне известно…
— Пенсионеры немного подрабатывают, вы хотите сказать? Но у меня сезонная работа. Я конферансье на свадьбах.
И в одно мгновение я увидел перед собой другого человека: глаза Абрама Пекера закрыты, седая голова откинута назад, руки распростерты — вот-вот он улетит далеко-далеко, и строки, которые он нараспев читает, доходят ко мне, как через микрофон, растянуто и хрипло:
Невеста-душенька, не плачь,
Не надо больше слезы лить!
Лучше будем веселиться,
Петь, плясать, в литавры бить.
Чтобы люди в мире жили,
Чтоб не знали больше горя.
А враги наши в могиле
Чтоб червей кормили.
Он открыл глаза, словно с далеких небес снова вернулся на грешную землю, и сказал своим давно отслужившим канторским голосом:
— Я могу вас засыпать рифмами с ног до головы, думать мне долго не надо:
Налей, сватья, невесте милой,
Золотистого бульона!
Да будет благословенно
Ее материнское лоно!
Рука моя сама собой потянулась в карман за записной книжкой. Хорошо, что «конферансье» не заметил этого, иначе нить разговора прервалась бы. Абрам Пекер ушел бы в одну сторону, я в другую, как со мной уже не раз случалось, когда я доставал из кармана блокнот. А сейчас разговор продолжается. Мы идем рядом. Я не спрашиваю, куда ему нужно, он не спрашивает, куда мне нужно. Мы просто прогуливаемся. А если я вставляю время от времени в разговор слово, то не потому, что в нем нуждается мой спутник, как пловец в глотке свежего воздуха, — словом или вопросом я просто помогаю моему собеседнику перейти с одной темы на другую, иначе он каждый свой рассказ растянул бы на целый день, особенно повествуя о свадьбах. Он так живописно рисует женихов и невест, родственников и гостей, что мне все время кажется, будто я сам там был.
Пока мы с ним бродили по улицам, мы побывали по меньшей мере на десяти свадьбах в Казатине и в окрестностях Казатина, в Виннице и в окрестностях Винницы. Потому что на всю округу здесь он один свадебный «конферансье». Выясняется, что открыла в Абраме Пекере этот талант капелла, которая вчера играла на банкете у железнодорожников. Однажды на какой-то свадьбе музыканты случайно услышали, как Пекер сыпал рифмами, и уговорили его работать у них «конферансье». И где бы ни справлялись свадьбы, не только еврейские, музыканты его брали с собой. Он может рифмовать и по-украински.
— А як же!
Летний день не стоит, но я не спешу расстаться со своим спутником, который начал мне рассказывать о местном народе, — рассказывает о нем так, что каждого вижу, и мне кажется, что вечером в Пушкинском садике мне не придется ничего спрашивать — я всех узнаю.
Непонятно только, почему Йонтл и Хаскл послали меня «штудировать» Казатин в Пушкинский садик, а не направили к Абраму Пекеру. Познакомившись с ним, я с полным основанием смогу сказать, что побывал в Казатине и что знаю Казатин!
Все свои истории Абрам заканчивает одной и той же фразой: «Назло врагам, пошли они к чертям, в Казатине и сейчас живет немало евреев».
— Сколько же семейств живет теперь здесь?
— Не в этом дело.
— А в чем же?
Ответ его подтвердил то, что мне вчера сказали Йонтл и Хаскл:
— Чтобы понять это, вы должны побыть в Пушкинском садике. Лишь там, понимаете, можно это почувствовать. Но раньше пяти-шести часов вечера нечего туда идти.
Улочка, на которую мы забрели, была вся разрыта — меняли водопроводные трубы. Пройдя по дощатому мостику через глубокую канаву с водой, возле которой стоял бульдозер, мы стали щепкой счищать глину с ботинок.
— Здравствуйте, реб Абрам! Что это вас в последнее время не видно? Наверно, большой урожай на свадьбы в нашем районе?
В открытой калитке возле редкого заборчика стояла невысокая женщина, махала нам рукой и приглашала вернуться на ту сторону мостика.
— Посмотрите только, как здесь разрыли землю! Когда такой вот бульдозер начинает реветь, можно просто оглохнуть. Подождите немного. Что вы скоблите ботинки щепкой? Я вам вынесу нож.
— Послушайте, — сказал мне Абрам, когда женщина скрылась в низеньком домике с узкими окошками, — не хотите ли вы заказать себе пару сапог, таких, чтобы блестели как зеркало, или пару современных туфель? Они могут пойти на экспорт. Такого сапожника, как Берл Лудин, вы больше нигде не найдете.
— Вот вам нож.
— Фейга, милая, Берл дома?
— А где ему быть, в кино? Конечно, дома.
— И наверно, как всегда, завален работой?
— А что? Вы привели клиента? Пожалуйста, заходите. Не разбейте только лоб, у нас низкие косяки. Сами мы к этому привыкли.
— Не мешало бы, дорогая Фейга, перебраться вам из халупы с таким входом в кооперативную квартиру с балконом.
— У вас, дорогой реб Абрам, все, не сглазить бы, получается складно. Берл, к нам гости!
— Пожалуйста, пожалуйста. Одну минуточку.
Берл Лудин, сидевший у окошка и строчивший на машине, повернулся к нам вместе с табуреткой, словно он был к ней привинчен. И я сразу заметил, что у него не все в порядке с ногами.
На первый взгляд он показался мне ровесником Пекера, но скоро я понял, что ошибся, — светловолосые люди обычно выглядят моложе своих лет.
— Что слышно, Абрам, на свете?
Близорукие глаза Берла за толстыми выпуклыми стеклами то приближались ко мне, то от меня удалялись, и в зависимости от расстояния явно менялся их цвет. Он то и дело поглядывал на мои ноги, и нетрудно было понять: он уверен в том, что Абрам привел к нему заказчика.
В соседней комнате, откуда только что доносились звуки скрипки, теперь играло пианино. Наверно, кто-то там
