Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
…Зарево пятилось назад, бледнели его отблески на чешуе облаков, а пароход шел прежним курсом, пока опять не сомкнулась плотная, пахнущая свежестью мгла. Как будто и не было вовсе того багрового трепетного знака беды…
Утром мы сошли на пыльные камни Красноводска. Нас встретил не просто другой город — иной мир, куда на первый взгляд еще не докатилась война. Обвисшие паруса рыбацких фелюг, плоские крыши саманных строений, губастые верблюды, надменные, как визири из арабских сказок, целебная тишина прожженных солнцем улиц, на которых не росло ни дерева, ни травинки…
А после той тишины — базар, оглушающе пестрый, разноязыкий. Чего только не было здесь в ту пору, у западных ворот в Среднюю Азию. Фамильное, тускло сияющее серебро и пугливые черепахи, буханки хлеба из-под полы и дефицитные иголки для примусов, горланящие ишаки и тихо позванивающие монисты из продырявленных монет царской чеканки…
Крепко держа за руку, отец вел меня за собой, не давая подолгу заглядываться на разную невидаль. В иное время родители мои и сами не упустили бы случая вдосталь подивиться на все эти редкости. Но за два года войны даже мама стала практичной женщиной.
Лишь за развалом, где начиналась торговля рыбой, мы вволю побродили между рядами. Никогда больше не видел я такого обилия рыбы, как в Красноводске весной сорок третьего. Это был самый ходовой продукт, который черпали в море без лимитов и продавали здесь не по карточкам. Как же было не увезти отсюда проезжему человеку связку плосковатой чехони или провяленной до золотистого блеска, одуряюще пахнущей воблы, знаменитой сельди-черноспинки, а то и осетрового балыка, если позволяли деньжонки.
И еще, помнится, там была тюлька. После жиденьких супчиков и пресной мамалыги станционных столовых — сущее объедение. Мелкая, свежепровяленная, лоснящаяся от жира, она имела свойство исчезать во рту незаметно, как семечки. Мы купили ворох этой рыбешки, и пока шли на вокзал, от нее осталось лишь приятное воспоминание.
Расплата за удовольствие подкараулила нас тотчас же. Захотелось пить. А воды здесь, как выяснилось, не было. Ни в бачке, ни из-под крана, ни за так, ни за деньги. Плосколицый старик в бараньей папахе, с парусиновой сумкой через плечо пояснил нам, что вода «на лимите». Ее привозят сюда морем, из Баку, но доходят до города не все танкеры. Только вчера потонуло еще одно судно.
— То самое, да? — громко спросил я у отца.
— Наверное, — отвел он взгляд в сторону, не желая снова ввязываться в допытки, с которыми я уже приставал к нему.
— А мы даже не подошли. Тоже мне, морской волк…
Мама дернула меня за рукав, чтобы не болтал лишнего. А отец еще раз сердито объяснил, что каждый капитан действует не по своему хотению, а по инструкциям.
— Якши, якши, по инструкциям, — закивал старик, встрепенувшись от знакомого слова. — Талоны есть — суп будет, пиала чая будет. По инструкциям.
До обеда было не близко, до вечернего поезда — и того дольше. Стоило мне узнать, что вода здесь «на лимите», как пить захотелось еще сильнее. Рот словно бы усох, а язык стал большим и шершавым, как терка. Я даже потрогал его втихаря, чтоб убедиться, какой он колючий. И так жалко стало себя, усыхающего…
То ли подействовал мой страдальческий вид, то ли мама сама очень хотела пить, но скоро она предложила снова пойти в город: ведь где-то должна быть вода. Не может быть, чтобы во всем Красноводске не найти стакана воды, даже в условиях военного времени. Разумными казались мне ее речи, и вовсе непонятны — возражения отца, не верящего в эту затею. «Конечно, кому хочется тащиться по солнцепеку в такой день, — думал я. — Но где же еще напиться?»
— Может быть, ты побудешь здесь, а мы вдвоем прогуляемся ненадолго? — дипломатично предложила отцу мама. — Без головного убора, в жару… тебе лучше бы пока поберечься.
После таких слов мы бодро вышли из здания вокзала втроем. Отец молодцевато вышагивал чуть впереди, разумеется, с непокрытой головой, словно нипочем ему были все напасти.
…К концу первого часа блужданий по каменистым безлюдным улицам солнце стало нашим врагом. Зависнув почти в зените, оно слепило глаза, проникало до самого нутра, в котором, казалось, спеклись вместе все печенки-селезенки. Белесые глинобитные дувалы дышали жаром, узкие бойницы окон, закрытые жалюзи и ставнями, щурились настороженно и недоверчиво. И за всем этим плавились в мареве раскаленные громады скал.
Мы с мамой уже не мечтали найти ларек с холодной искристой газводой (неужели бывает на свете такое чудо), не искали какой-нибудь захудалой столовой, просто шли и спрашивали у встречных, не знают ли они, где можно напиться.
Прохожих встречалось мало, не все они понимали по-русски, а те, кто понимал, смотрели на нас то жалостливо, то недоуменно, словно их просили одолжить сто рублей, и качали головами: нет, они не знали, где можно найти стакан воды. С каждым отказом отец извинялся и мрачнел все более. Мама виновато молчала.
На окраинной, слепой от длинных дувалов улочке ко мне подкрались темные мысли. Я подумал о том, что, наверное, здесь живут жадные, бесчувственные люди. Ведь не может быть, чтобы ни у кого в доме не было воды. Значит, берегут, жалко ее, самую обыкновенную, простую воду. Хоть умри здесь от жажды…
— Все ясно, больше вопросов нет, — устало сказал отец, и мы поплелись обратно к вокзалу.
Порыв ветра пронесся вдоль дороги, вздымая сор. Повеяло пряной свежестью моря. Я закрутил носом, пытаясь понять, откуда прорвалось такое благо. Оглянулся — из проулка медленно выплывал большой глиняный кувшин. Женщина несла его на голове, осторожно шаркая мелькающими из-под подола чувяками: без сомнения, сосуд был полон. Я замер.
Лицо женщины выглядело бесстрастным и отрешенным: морщинистые полуприкрытые веки, защищенный темным платком рот… Когда она поравнялась с нами, я набрался духу и спросил:
— Тетенька, у вас вода?
Коротким жестом руки она пригласила следовать за собой.
Никогда не забыть мне калитку в глинобитной стене, за которой, ни слова
