Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
«Так, так… Где русские, а где немцы? — прокручивал я в голове. — Но, видно, так надо, чтоб жили они здесь, в глубине Сибири». И все же сомнения не оставляли меня: — А ну, скажи, как будет… руки вверх?
— Хенде хох, — уныло ответил Ричард.
— Не так, — поправил его младший. И, ткнув меня в живот кургузым пальцем, отрывисто выпалил: — Хенде хох!
Острый холодок пронзил тело, а руки дернулись и прижались к груди. Столь натурально вскинулся на меня этот белобрысый, крепко сбитый сосед, что мигом захотелось дать ему в нос. Натуральный немец. Фрицем бы ему зваться.
— Это он так, — заметив мою реакцию, торопливо сказал Ричард и полоснул взглядом братана. Воля смиренно рассматривал под ногами какую-то козявку. Он явно чувствовал вину перед старшим, нарушив им одним ведомый запрет, и скучал в покаянной позе. А светлые глаза поблескивали бойко и выжидающе.
«Ишь, ягненком прикинулся, немчура, — с неприязнью подумал я, — небось дай слабину, так живо пустил бы в ход кулаки. Немец, он немец и есть. Все они одинаковые…»
Я совсем было собрался идти домой, когда Волька обрадованно сунул руку в карман и протянул мне тонкую, горчичного цвета резинку. В ту пору не было у нас слаще забавы, чем, завязав на концах такой резинки по петле и надев ее на пальцы, стрелять пульками из проволоки. По мишеням и подсолнухам, в воробьев и друг в друга, в тех же солдатиков… Моя боевая резинка, много раз порванная и связанная узлами, совсем не годилась для стрельбы. А эта гляделась такой новенькой, словно ее сию минуту вытянули из трусов.
— Бери, бери, у нас еще есть, — поторопил Ричард мою нерешительность.
— И у меня есть, — сказал я, даже руку сунул в карман. Но братья не поверили мне. Волька так поскучнел сразу, хоть впору было отказываться от своих слов. Странные ребята, эти русские немцы, постоянно настороже. Да ведь и в самом деле, не у себя дома, в Сибири, в огороде живут.
Через минуту, забыв про все недомолвки, мы уже с азартом гоняли по грядкам соседскую козу. Под крики «Ура!» коза позорно бежала обратно через дыру в заборе, а мы как были с прутьями, комками земли в руках, так и присохли у городьбы.
Между длинных мутовок конопли мелькало голубенькое платье Кристины. Мы проследили за ней долгими взглядами. Такими же взглядами, как, нетрудно было заметить, провожали соседку и старики, и старухи. Высокая, тонкая в поясе смуглянка была красива броской, нездешней красотой. Под угольными разлетистыми бровями взблескивали карие, обметанные усталой синевою глаза. Каштановые, с медовым отливом волосы сливались в две тугих, ниже пояса косы. Когда Кристя сплетала их на голове, они выглядели не венком, а короной.
Уходя на фронт, муж наказал Кристине, чтоб берегла дочку и косы — свою красу, его отраду. Так рассказывала она сама. Сберегла Кристина дочку во всех мытарствах эвакуации. Через все лишения пронесла и косы свои. Упорство, с которым она отказывалась обрезать их, удивляло многих. Носить в ту пору длинные, густые волосы было роскошью: и мыла на них не напасешься, а главное — не уберечься в людской скученности от вшей. С детства привычная к чистоте, Кристина вычесывала паразитов по ночам частым гребнем и ревела, боясь разбудить дочку. Странное убеждение удерживало Кристину от ножниц. Ей казалось, что, пока она носит косы, верная своему слову, смерть не коснется мужа.
В Омске ей предлагали работать нянькой в детском саду, чтоб заодно пристроить и девочку; обещали даже в столовой место, что по тем временам было большой удачей. Но — только через санпропускник. А там разговор короткий: «Косы долой!..» Променяв на продукты последние вещи, она поехала в село. На молочный завод ее приняли без медицинской справки, условно, рабочей на хоздворе.
В тот вечер, когда к нам впервые заходила за спичками Кристя, они долго шептались с мамой и расстались тепло, как подруги. Смятенное настроение соседки передалось и нашей половине дома. Весь вечер мама ходила расстроенная, и мне попало ни за что — чтоб не вертелся под ногами.
В минуты душевных смятений мама пытала судьбу по картам. Доставала она их редко, но с той поры как на селе узнали про гадание, вечерами к нам стали наведываться солдатки. Молодые и старые, все они остались в моей памяти на одно лицо: задубевшее от загара, скованное в ожидании бог знает каких вестей и в то же время озаренное слабым светом надежды.
Мама ловко раскидывала и на бубнового короля, и на трефового валета — кто как закажет. Пальцы не двигались, а порхали над выскобленной до желтизны столешницей, в карих озабоченных глазах не было и намека на всеведущую пронзительность цыганских чар, но женщины внимали ее словам как истинному пророчеству. Соблюдая таинства обряда, они повторяли одними губами и про дальнюю дорогу, которая опять лежала перед их мужем или сыном, и про какой-то червовый интерес… И лишь один я знал, как учили в школе, что никакого колдовства в этом нет, а все сплошной обман. Знал, да помалкивал, удивляясь, как могут взрослые люди с такой верой смотреть в лицо матери. Видно, очень нужна была им эта вера.
Обычно карты сулили хорошего больше, чем плохого, наперекор всему, что ждало наяву: скупым строкам похоронок, засушливому лету, тяжелому, как кирпич, хлебу по карточкам, от которого пучило живот… Сдается мне, лукавила мама, истолковывая по-своему язык карт, смягчая ожесточенные невзгодами бабьи сердца. Но никто не был в обиде за эти сказки, наоборот, уходя от нас с просветленными ликами, солдатки повторяли, как сговорившись:
— Спасибо, Федоровна, легкая у тебя рука. Дай тебе бог здоровья.
Чаще других заглядывала на нашу половину избы Кристя. Она приходила в одном и том же, выгоревшем местами до белизны, голубеньком платьице, присаживалась на краешек табурета, обжимая колени ладонями, и секретничала с мамой шепотком, как будто так трудно догадаться, о чем идет речь: опять мыла голову новым отваром трав, и снова гниды в волосах, хоть скипидаром трави их, проклятых. О муже Кристина рассказывала погромче, какой он ласковый у нее да внимательный, и уж совсем в полный голос — о том, как быстро здоровеет дочурка на деревенском молоке, как ходит, как тащит в рот что ни попало, да ой… И как не надоедает говорить об одном и том же… А под конец, прислушиваясь, не заплачет ли за стеною девочка, Кристя просила достать карты…
Ко всему таинственному, необъяснимому у Кристи был особенный интерес. Любила
