Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
Вот это да! Прочистив ухо мизинцем, я восхитился такой удалью: высший класс, над самой водой пронеслись. Отец обозвал летчиков хулиганьем. А маме они и вовсе испортили настроение. Как ни доказывал папа, что это всего лишь совместные маневры: известно, у нас с немцами мирный договор, — тревога осталась.
Мы ушли домой вскоре вслед за соседями, которые все о чем-то шептались. Сразу включили радио — в эфире струилась легкая музыка.
— Вот видишь, — успокоенно сказал папа. — А ты говоришь…
Так начался для нас первый день войны. Для каждого, кто встретил его, запомнился он своим, неповторимым. Мне же врубились в память не только черные кресты на крыльях, перечеркнувшие улыбку мамы, но и красавица груша, которая вроде б невкусна была в кожуре, и растерянные от страшной новости лица…
— Бомбили Киев. А как же бабушка и квартира? — спрашивала невесть у кого, кружась по двору, Венина мама, и подбородок ее мелко вздрагивал. — Бомбили Киев. Нет, вы не представляете, как это ужасно. А как же мы?..
Мужа ее уже не было рядом — он опрометью бросился на вокзал за билетами, едва отзвучали последние слова Молотова по радио. Позднее он рассказал, что на железной дороге творилось что-то немыслимое — попасть на уходящие поезда в тот день пыталась добрая половина курортников.
На следующее утро бабы Тюриной квартиранты перебрались на вокзал втроем, чтобы уехать при первой возможности. Больше их никто из наших соседей не видел.
И вот он, Веня, живой, усохший — как с того света. Стриганув взглядом на усатого, который, вздрагивая, глотал кипяток, он подсел ко мне. От рваных штанов, обметанных волокнами ваты, от блеклой солдатской гимнастерки, в которой вовсе свободно было его плечам, шибануло духом давно не мытого тела.
— Ты чего здесь? — жарко дохнул он в ухо и, не дослушав моих нарочито громких объяснений, заключил: — Ага! — Все ему было ясно.
— А ты чего? — перешел на шепот и я.
У Вени история оказалась длиннее моей. Доехал он с родителями только до Ростова-на-Дону. Там отец пошел продать кое-что из вещей и не вернулся. Мать убило бомбой прямо на вокзале. А потом понесло Веню, закрутило лихое лихо по городам и весям. Из детдома он сбегал дважды — там его били пацаны. В тугаях под Аралом помогал одному деду заготавливать какой-то корень. Схватил воспаление легких — еле отходили. Пристал к противочумной экспедиции — хорошо устроился, «шамовка» была нормальная, но надоело потрошить крыс. Хотел добраться до Еревана, где жила, по слухам, родная тетка, да вот…
Он говорил сбивчиво, торопливо, словно боясь, что не доскажет чего. А я все не мог прийти в себя от разительной перемены в обличье Мурзика. И жалко было его, и смурно на душе от того, что оба мы сидели в предварилке, ожидая своей участи. Невольно думалось о том, не ждет ли и меня впереди такое, что разом переиначит жизнь. И все же я спросил вертевшееся на языке:
— А помнишь ту грушу… на пляже?
Он коротко осклабился и замолк, будто вовсе забыл про меня. Потом, остро глянув, признался:
— Я во сне ее недавно увидел. Так и не съел. Пропала. Ха!.. Думаешь, жалко?.. Да, тьфу! Было, конечно, довольствие — первый сорт. Маман в гастрономе работала, чего только домой не приносила, а так… Скрипочка, менуэтики — все это ненавидел и ненавижу… Травка зеленеет, солнышко блестит… Мамочку жалко, а так… Скитаюсь — куда хочу. Вчера на вате всю ночь ехал. Ох и отоспался! Целый вагон ваты, и ни охраны, никого. Сегодня мог бы уже и до Еревана добраться, если б повезло, да вот подзалетел…
Мне показалось, не лгал он, чтоб защититься от чужого сочувствия, когда говорил не о груше — о всей жизни своей, той, довоенной. Наверно, и в ней не все было так легко и беззаботно, как виделось со стороны. Но только потеряв все, что имел, понял он, как непрост мир и каким слабаком был вышвырнут Мурзик в его круговерть. Он устоял на ногах. Лишения пробудили в нем отцовскую сметку и предприимчивость. Похоже было, он даже гордился столь дорого обретенной самостоятельностью. А в темных глазах Мурзика плавилась такая печаль…
Я сказал ему, что придет мой отец и выручит нас обоих отсюда. Он скоро придет, не может быть, чтоб не пришел. Однако известие это не произвело впечатления на Мурзика. Помявшись, он объяснил, что дело его пропащее — «стырил» магнето от полуторки, на том и попался.
— Магнето? — удивился я. — Железяка! Зачем тебе?
— Шамать хотел.
— ?!
Он еще раз снизошел до моей недогадливости:
— Здесь все меняют на всё. Я б не дорожился, по дешевке б отдал… Теперь дело шить будут. Не верят, что мне еще пятнадцати нет. А я не очень-то…
Договорить нам не дали. Железнодорожник вручил бумагу усатому, тот зычно окликнул:
— Эй, тюбетейка! Айда!
Мурзик послушно поднялся с места. На прощание он снова как-то кривовато-заискивающе кивнул мне и зашагал к выходу, втянув голову в плечи. Тяжело хрястнула обитая железом дверь.
Минут через десять ее рывком распахнул мой отец.
ТРИ ГЛОТКА ГОРЬКОЙ ВОДЫ
Ветер войны дул нам в спины, погоняя старенький, пропахший йодом и хлоркой пароход. Раненых разместили в каютах, а палубу заполонили узлы и котомки, чемоданы и сидора, на которых вповалку лежали беженцы. Нам троим досталось место у носовой лебедки. Мы обещали освободить его, едва покажется берег. А пока — чем не изголовье чугунный облупленный кнехт? Среди кашлей, стонов, плеска воды за бортом я чутко улавливал, как хрипловато дышит в забытьи контуженый отец, как беспокойно ворочается мать.
В ту ночь не спали многие. Пароход крался во тьме с потушенными огнями. По слухам, капитан, старый морской волк, вел судно южнее обычной трассы Баку — Красноводск. Предосторожность эта оказалась не лишней. С севера, где пролегал кратчайший путь, донесся раскатистый отголосок взрыва.
Приподнявшись на локте, я попытался разглядеть в той стороне хоть что-нибудь. Ночь была влажной, глухой, беспросветной. Но вот вдали затеплилось крохотным угольком, и вскоре у самого горизонта закачалось дымное зарево. В открытом море оно рдело зловеще.
В первые минуты я ждал, что капитан вот-вот повернет судно и мы пойдем навстречу терпящим бедствие. Душа замирала от тех предчувствий. Казалось даже, что оттуда, с севера, доносятся крики. Но это стенали в каютах раненые.
В памяти всплыл рассказ отца о том, как
