Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
С того дня у меня появился незаменимый друг, к которому мама отпускала меня в любую погоду. Могла ли представить себе она, что сын, отличник в ту пору, способен под видом встреч с интеллигентным Евсеем играть с беспризорной братией в чику и в ножичек; бродить по госпиталям, жадно внимая солдатской, присоленной крепким словцом бывальщине и наперегонки выполняя поручения раненых; шастать по брошенным садам, сбивая из рогатки поздние, набрякшие запретной сладостью яблоки и груши?..
Легкость, с которой удавались мне эти превращения из благовоспитанного мальчика в сорванца, опьяняла. Очень скоро выдумка историй, якобы происшедших в домике и в саду на краю оврага, стала для меня еще одной игрой. В этой игре ложь словно бы переставала быть ложью, оборачиваясь красивым, как мне казалось, вымыслом. И до чего же хорош был в той сказке Евсей, самый добрый и умный, самый отзывчивый из моих друзей. Он помогал мне решать трудные задачи по арифметике, превосходно сражался в шахматы, набирался сил, тренируя свое тело, и успешно разучивал на фортепьяно марш «Прощание славянки», который каждый день крутили на патефоне в соседнем госпитале.
Конечно же маме захотелось познакомиться с Евсеем. Но он, как на грех, то чувствовал себя неважно, то нагонял пропущенные уроки и потому не мог прийти к нам в гости. Выдумки эти давались мне все трудней: и неловко было всякий раз изворачиваться в неправде, и жалко расставаться с незаменимым другом.
Уехал из нашего дома Василек, а с ним напоминание о злополучной гранате, и мама почти перестала контролировать мое свободное время. Я начал подумывать о том, не пора ли Евсею также уехать подальше в тыл, куда-нибудь в знойную Туркмению, где много солнца, как вдруг произошла нежданная встреча.
В тот день на пустыре, у оврага, намечалось большое сражение. Я подошел как раз вовремя: генералы — долговязый сосед наш Гарька и очкарик Хвощ набирали армии. Делились по-честному, без обмана. Сговорившись между собой, пацаны по двое подходили к полководцам и предлагали на выбор: танк или ястребок, дуб или кипарис… Хвощ набирал «фашистов». Еще издали я догадался об этом по насупленным лицам его сподвижников.
Двое новобранцев торговались о чем-то с генералами. Вдруг один из них тонко и занозисто выкрикнул:
— Не буду фашистом!.. Не хочу!
«Чудак, а кто хочет?.. И об этом кричать на весь пустырь?»
— Сказал, не буду, и не буду!
Где-то я видел эти узкие, сутуловатые плечи. А голос был незнаком, и загорелое лицо незнакомо.
— Ладно, блокада, — кривовато поморщился Хвощ. — Не хочешь — отвали.
— Евсей! — удивленно воскликнул я.
Он недоверчиво вгляделся, пытаясь понять, отчего едва знакомый пацан обрадовался ему так пылко, сунул в мою ладонь длинные окрепшие пальцы. Вот так встреча! Мы отошли в сторону, к зарослям порыжевшей крапивы.
Передо мной стоял совсем другой Евсей — ни впалых щек, ни блеклой голубизны кожи. В глазах — колючесть, как будто я тоже собирался агитировать его идти в «фашисты». Выстроганный из доски, раскрашенный чернилами автомат болтался через плечо на веревке.
— Слушай, ты меня знаешь как выручил…
Обрадованный тем, что можно познакомить маму с самым настоящим Евсеем, стал я рассказывать ему про свои выдумки. Он посмеялся со мной вместе, забавно морща переносицу. Компанейским парнем оказался этот ленинградец. Так легко мне стало, хоть песни пой.
А между тем что-то в моем рассказе насторожило Евсея. Отвердели, истончились губы его. А взгляд ушел куда-то в даль, мне недоступную, быть может, вспять, в кольцо страданий, в блокаду.
Я осекся на полуслове и замолчал. Молчал и он, полуобернувшись к пустырю и вслушиваясь, как, собравшись в кружок, смеются над чем-то пацаны. И такая зажатость сквозила в его настороженной позе, словно рядом никогошеньки не было. Он один.
— Все забудь! Ничего не помни!.. Ха! Как же! — неуступчиво бормотнул он, продолжая не этот спор, а другой, вовсе мне непонятный. «Заговаривается, что ли, блокадник?» — подумалось тотчас.
Я взял Евсея за локоть:
— Да ладно! Хочешь, за тебя буду?
— Нет, — сухо сказал он, освободившись от моих пальцев.
— Почему?.. Ты будешь с Гарькой, а я с Хвощом, и все дела. Ну, хочешь?
— Нет, — повторил он. — И в гости ты меня не зови.
Коротким движением поправив на плече автомат, Евсей шагнул в сторону и побрел к себе домой напрямик, через пологий в этом месте овраг. Качнулись за ним голые ветки бузины, мелькнула на склоне худая, обтянутая френчиком спина…
Так потерял я лучшего друга, с которым виделся всего дважды.
МУРЗИК
Очень глупо влип я в эту историю. Случилась она весной сорок третьего, когда отца выписали из госпиталя и мы втроем отправились из Сочи в Сибирь, к дедушке с бабушкой.
В Тбилиси нам повезло сразу закомпостировать билеты на Баку. Сообщив эту новость, отец заторопился еще по каким-то делам, осунувшийся, взвинченный дорожными хлопотами, а мы с мамой остались сидеть на чемоданах.
В зале ожидания висел густой запах черемши, перебивавший все остальные привычные запахи вокзалов. От нервного тока толпы, валившей мимо нас, от гортанных разноязыких выкриков обычно мягкая в общении мама тоже заразилась беспокойством и нетерпением. Она уже не пыталась оттереть послюнявленным платком мое чумазое от паровозной гари лицо — всю дорогу торчал я у окошка, не настраивалась вслух на желанную встречу со своими родными, только шпыняла меня за непоседливость и глядела, глядела в ту сторону, куда ушел отец.
Я старался сидеть как паинька, сложив руки на коленях, но плохо у меня это получалось. Совсем рядом, за стеной, ждал меня большой южный город, которого, судя по всему, я так и не увижу. А ведь чего проще — скользнуть в распахнутую дверь, откуда валит народ, и вот она — привокзальная площадь. Обойти ее — пять минут, а мы томимся в безделии уже добрый час, и еще неизвестно, сколько будем сидеть так.
— Ма, я в уборную.
— Начинается, — с досадой произнесла мама. — Потерпи до папы, видишь, что тут делается.
Я подождал ровно столько, сколько, по моим понятиям, требовалось для успокоения маминых нервов, и демонстративно начал ерзать на чемодане.
— Ох, горе ты мое!.. Ну что мне с тобой делать? — огорченно заозиралась мама. Уж так не хотелось ей меня отпускать, словно
