Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
Стрелка с надписью «муж» показывала вниз. Там, в сизоватом от табачного дыма подвале, я честно исполнил то, за чем отпросился. Потом, поднявшись наверх, вспомнил все строжайшие наказы мамы, воровато оглянулся и пристроился вслед за неторопливо шагающим к выходу бешметом…
На асфальте привокзальной площади, возле дощечки «санпропускник» толпились наголо обритые, сизоголовые новобранцы. У сатураторной стойки, совсем как в мирное время, чинно стояла очередь. Мне сразу захотелось пить — так заманчиво звенели стаканы под струей газировки, так рубиново посвечивал сироп, наверняка на сахарине…
Вдруг совсем рядом раскатилась четкая дробь, кувыркнулись в воздухе сапожные щетки, и по ушам хлестнуло звонкое:
— Чистим-блистим!
Сапожник был ростом с меня, щупловат и оборван, но, судя по манерам, виртуоз в своем деле. Он лихо отстукивал марши на деревянном ящике, цыганисто подмигивал, зазывая прохожих, а сам был обут в заношенные, похожие на лапти сыромятные постолы.
Мне очень хотелось дождаться, когда к парнишке подсядет клиент и он покажет «класс». Я поглядывал то на него, то по сторонам — не застал бы меня здесь отец. Как вдруг за спиной раздались бухающие шаги. Оглянулся поздновато — кто-то здоровенный, усатый уже протягивал ко мне руку. Я нырнул под нее, но тут же был заграбастан за шиворот. Жесткие усы теркой диранули по уху.
— Дяденька, отпустите! — заверещал я, перепуганный такой напастью.
Рука была тверда и неумолима. Она потащила меня вниз по ступеням, втолкнула в полутемную, надвое перегороженную комнату. В передней части ее горбился над столом лысоватый мужчина в шинели железнодорожника. Он что-то писал. За грязной перегородкой, нахохлившись, сидели двое пацанов.
Наконец-то я мог разглядеть и того, кто затащил меня в эти хоромы. Широкогрудый, краснолицый служака в кирзачах неохватного размера доложил, что доставил еще одного шпаненка, то есть меня. Я тотчас запросился, чтоб отпустили меня к маме: тут она, наверху, в зале. Если не верят, могут пройти со мной, вот честно, не вру. Ни железнодорожник, ни усатый словно б не слышали этих слов. Мужчине, который писал, первому надоело мое нытье. Он оторвался от бумаг и сказал, что у всех есть мамы, только от всякой шантрапы спасу не стало.
— Головой туда-сюда, — копируя мою опаску перед отцом, показал усатый. — Кого боялся?
— Никого не боялся! — выпалил я. — Вот папа сейчас придет, он вам покажет…
— Придет, придет папа, — хладнокровно согласился усатый, провожая меня за перегородку. — Разбэромся.
Я заревел, так обидно стало, что ни одному моему слову не верят, а мама там небось с ума сходит — куда подевался сын. На меня даже не оглянулись. К слезам здесь уже привыкли, как к радио, бормотавшему за шкафом на непонятном языке. Хоть кричи, хоть закричись — не услышат, будто в тюрьме, — подумалось мне. И такой безысходностью повеяло от голых стен, от недвижной спины служивого… Вот залетел так залетел…
Надежда на то, что отец, бывалый человек, разыщет меня здесь, все же высушила мои слезы, но тело не могло успокоиться. Мелкая дрожь пронимала нутро, и ноги порывались бежать без оглядки.
На другом конце скамьи, вжавшись в угол, ждали своей участи двое таких же бедолаг, как я. Тот, что поменьше, конопатый, мусолил в ладони маленький, крапленный точками кубик. Сосед его, тощий, в насаженной на лоб тюбетейке, вроде б придремывал, но раза два я поймал на себе его настороженный взгляд. Что-то знакомое почудилось мне в этом долговязом: в черных, с поволокой глазах, в длинных вислых мочках ушей. Глаза да уши — и только, в остальном — чужак чужаком. Нет, пожалуй, нос тоже знаком — этакая длинная капля…
— Мурзик! — неуверенно произнес я.
Он вздрогнул и жалостливо скривил губами нечто вроде улыбки, будто хотел и побаивался признать меня. Я и сам огорошен был такой встречей не меньше долговязого. Боже мой, неужели и в самом деле Мурзик?
Всего лишь позапрошлым летом голубело то воскресное утро, а кажется — вечность назад. Я лежал на пляже, засыпав себя по шею теплой, обкатанной морем галькой, и чувствовал, как просвечивает сквозь закрытые веки оранжевое пятно солнца. Мама с папой уплыли в море, за красный грибок буя. Волны пошлепывали возле моих ног. Гортанно кликали чайки. И так легко было вообразить себя на необитаемом острове, если б рядом не говорили так громко.
— …Ну хорошо, хорошо, бутерброд не будем. А посмотри, какая груша.
— Не хочу грушу.
— Венечка, ты меня убиваешь. Тебе нужны витамины.
— Сказал, не хочу…
Ленивая торговля из-за каждого яблока или пирожка, который надлежало скушать, обрыдла мне еще во дворе нашего дома. И надо ж было тем курортникам устроиться по соседству и на пляже, чтобы долдонить над ухом все о том же…
Они приехали в Сочи из Киева недавно, дикарями: папа, мама и сынок — Веня, на голову выше меня. Квартиру сняли под нами, у бабушки Тюриной, которая вместе с дочерью каждое лето перебиралась в сарай. Папа был худощав и проворен — вечно куда-то уносился, что-то доставал. А мама с Веней, грузные, полнощекие, предпочитали покой и негу. Правда, моя мама говорила, что полнота эта нездоровая, наверняка у мальчика неправильный обмен веществ. Но я считал, что обмен тут вовсе ни при чем: если б меня так пичкали всякой всячиной с утра до вечера, наверное, тоже б округлился как бочка.
Держался Веня особняком от ребят, позевывая от скуки. На карманчике белой блузы-матроски голубел якорек — моряк! Лишь однажды он подошел пофорсить новенькими шахматами и выиграл у меня две партии кряду. Мы прозвали новенького Мурзиком. Так обращалась к сыночку мама, уговаривая «уважить» ее.
Вот и на пляже шел зануднейший торг, в котором Венин папа, прикрыв газетой лицо, не принимал никакого участия.
— Ты хоть взгляни сюда, Мурзик, какая прелесть! — ворковал совсем рядом бархатный голос.
Я не выдержал и приоткрыл один глаз. Груша действительно была великолепна: кремово-желтая, в розовых крапинах, как с картинки.
— Я тебя умоляю…
— С кожурой? — недовольно спросил лежащий на боку Веня.
— Почему с кожурой? Сейчас мы эту кожицу…
Я ушам своим не поверил. Неужто в самом деле разденут ножом такую грушу?.. Блеснуло лезвие… Ну Мурзик!..
Когда мои родители вышли из воды, я перебирал гальки, сидя спиной к соседям.
— Ты чего такой кислый? — спросила мама. — Заждался нас?
— Просто так.
— А вода какая теплая. Удивительное сегодня море!
Мама стояла предо мной, крепконогая, загорелая, в сверкающих каплях воды, и, улыбаясь, ворошила полотенцем мокрые волосы. Глядя на нее, заулыбались и мы с папой. Хорошо нам было в то утро.
Громовой раскат ударил по
