На рассвете - Игорь Семенович Чемеков
Костожогов покопался на книжной полке, достал кипу подшитых газетных вырезок, подкинул на ладони:
— История нашего колхоза с послевоенных лет.
Покопался еще, поднял большого формата книгу в твердом светлом переплете. Лицо Корнея Мартыновича приняло довольное и чуточку смущенное выражение. Дескать, а вот они — козыри все ж…
Об этой книге Илья Павлович знал. В руках держал впервые. Научный труд бригады Всесоюзного Института Этнографии имени Миклухо-Маклая Академии наук СССР. Своеобразная монография о прошлом и настоящем села Горелое. Да, ничего не скажешь. Солидная штука.
— Не вы первые. Многие так. Приедут, понаслушаются на улице былей и небылиц. Раскипятятся, заспорят с нами: то им не так, другое не эдак. А рассмотрят все наше хозяйство — и успокоятся.
Нет. Не может быть. Илья Павлович не успокоится. Уже не мало рассмотрел, что еще впереди? Ну, сводки, цифры из дюжины годовых отчетов. Картина составится выразительная. Но в основном она и теперь ясна. Не хотелось возражать, промолчал, пусть думает, что и он «успокоится». Довольно на первый раз. Отнял у человека столько времени. А ему еще проводить вечерний наряд.
— Идите, подышите немного воздухом. Сейчас поручим позаботиться о вашем ночлеге.
— Спасибо, Корней Мартынович. До утра!
Илья Павлович с сожалением глянул на телефон. Большого труда ему стоило сдержаться, чтобы не попросить разрешения позвонить домой, — что там с женой Аришей. Вдруг ее уже взяла «скорая»… Дома может оказаться Рита, дочка… Он уже был в дверях, но Корней Мартынович заметил его озабоченность, спросил:
— Вы что-то хотели сказать? Прошу вас, пожалуйста.
— Да, — с вашего позволения, если можно, — связаться бы с городом. Дома у меня больной…
— Конечно можно. Я выйду, а вы поговорите. Заказывайте по срочному.
Четверть часа ожидания показались Братову невыносимо томительными. Наконец в трубке голос жены. Все пока что по-прежнему. Настроение? Ничего, терпимое. Как положено в таких случаях. Все будет хорошо! Все обойдется, — старалась внушить ему спокойствие милая, чуткая, терпеливая!.. Ох! Отлегло…
Проходя залом, Илья Павлович оторопел от неожиданности. Это вот так-то и происходит ежевечерняя планерка, наряд?! Ну и ну… Под тремя стенами, подковою, вплотную друг к дружке, сидели на корточках и дымили самосадом немолодые мужчины — человек, наверное, тридцать. Чадят невыносимо густо, а некурящий Корней Мартынович терпит как неизбежность… Из-за Ильи Павловича на целый час задержались в конторе эти усталые люди! Смущенный, он бегло поклонился народу и поспешил на волю.
Должно быть, когда встречаешься с плодами трудов творческой личности, они вызывают в тебе богатую гамму чувств, побуждают к взволнованным размышлениям.
И, наверное, если бы здесь, в Горелом, было все так, как повсюду в селах, где за многие годы привелось бывать Братову, то сейчас не возникло бы в нем таких колыханий душевных струн, чутких ко всяким необычным явлениям жизни.
На улице его отыскала предупредительная, с ласковым голоском уборщица конторы, повела на квартиру. Следовало ожидать, устроят к людям доброжелательным по отношению к председателю и, может быть, придется послушать о нем побольше хорошего. Отдохнешь от жалоб, что свалились на голову за весь долгий день.
5
— Эй, Яковлевна! Жива? Примай постояльца! — передала Братова уборщица хозяйке тесного домика.
— Всех ко мне! Всех ко мне! — отозвалась незлобиво Яковлевна. Смахнула передником с табуретки невидимый сор. — Присаживайтесь. Куда от вас денешься.
На кухне у Яковлевны сидела старушка, вся в черном.
— Покушать вам сготовить? — засуетилась над керогазом. — Проголодались, поди. Сейчас! Сейчас!
Разговорчивая хлопотунья. На вид еще не очень стара. Однако ей уже за шестьдесят. А ее подруге в черном — той больше семидесяти. Стало быть, обе — колхозные пенсионерки?
— Какая там она, пенсия! Два пуда в год…
— Два пуда натурой, а деньгами еще? — захотел уточнить Братов.
— Каких там денег, — два пуда, и все.
Яковлевны сын работает инженером в Донбассе, иногда шлет денег. Пишет: «Мама, не страмись, не бери эти два пуда, ни пшеницей, ни просом». А подруга Яковлевны, та вынуждена брать. Детей не было, и нет никого сродственников, одна душой, помощи ниоткуда. Но, ничего, перебивается. Есть огородишко. Зевнув в худенькую ладошку, старушка собралась уходить:
— Насиделася при свету, пора домой. На печку…
— Разве у вас нет электричества?
— Было. Приказала отрезать лампочку. Ну ее, дорого платить.
— И как же вы, впотьмах?
— Засвечу коптюшку, хватит мне, разгляжу что — не читать небось…
— Радио есть?
— Еще чего! Хороша и без радива.
Остались вдвоем с хозяйкой.
Яковлевна, готовя яичницу, доверительно интересуется:
— Это, должно, про вас сказывали: какой-то командировочный стригет нашего Мартыныча.
— Ну да, вашего Мартыныча острижешь!
Глаза Яковлевны окружились хитрыми лучиками морщинок. Поставила перед гостем шкворчащую сковородку, уселась напротив.
— Кушайте. Кушайте.
Без просьбы, как-то вдруг, начала:
— А он хо-о-роший у нас, Мартыныч-то. Заботливый. Кто работает, того никогда не обидит. Все учитывает… Прежде я в колхозе одного дня, бывало, не пропущу. Нынче уж оторвалась. Ослабла нутром. Руки-ноги не те. Дак он, Мартыныч, и теперич не забывает, приходит: Яковлевна! Шла бы ты, говорит, повязалась махорочки. Не спеша, потихонечку, сколь сможется. Ну, как ему отказать? ходила, вязала. Неделю целую нонича.
Братов не ошибся предположением. Хозяйка предана Костожогову. Много чего знает о нем. Уж в какой раз новому человеку, и ему сообщила, до чего плох сон у хозяина. «Серёд ночи жена заденет его локотком аль так осторожно с бочка на другой бочок перевернется, — он — кхы-кхы! — боле уж не заснет».
— Люди, это все люди, а то кто же, его растревоживают. Никаких возражениев не переносит. И слухать не могёт! Сказал ему человек слово поперек — и получаются меж ними рога.
— Как вы говорите, Яковлевна? — воззрился на хозяйку Братов, слыша необыкновенное выражение. — «И получаются меж ними… рога?!» До чего это у вас образно. С кем, значит, ни столкнется — рога и рога? Верно, нелегко жить вашему Мартынычу. У него в самом деле с большим кругом лиц… и влиятельных учреждений… рога! Но виноват, — это я так, со своими мыслями, — перебил вас, простите. Охотно вас слушаю, Яковлевна.
Она прибрала со стола и взяла с подоконника вязанье. Осведомилась, рано ли он привык ложиться. Не рано. Ну, тогда посидим часок.
— Один пенсионер, Шургин по фамилии, пишет и пишет на Мартыныча. Сам весь высох с той писанины и Мартыныча высушивает. Годов, может, двадцать прошло, как поскандалили они насчет навозу. Через тот навоз Мартыныч тогда скинул Шургина с бригадиров. Ну-к, что ж, не пора ли забыть старое? Так нет, не имется ему, грамотею мосластому.
А то вот еще какая волынка тянется. Завраждовались, можно сказать,
