Николай Борискин - Туркестанские повести
Все зачеркнуто. И вот он, зачин:
Пустыня зноем налита,Пустыня словно печь мартена,А над песками высота,Где шарят щупальца антенны…
Что ж, не зря потеряно время. Время? Посмотрел на часы. Пора продолжать занятия…
— Сменился?
— Да.
Это спрашивает меня Другаренко. Он до сих пор еще не сделал портрета Лесновой. Может, сейчас принес показать?
— В химкаптерку заглянешь? — спросил Другаренко.
— Зачем?
— Сам увидишь. Пошли.
Он откинул с подрамника простыню и показал портрет Вали.
— Нравится?
Она сидела, облокотившись на правую ладонь. Темно-русые волосы крупными кольцами падали, на плечи. Слева из-под волны прически выглядывал погон. Он плотно облегал светло-зеленое плечо девушки. На воротнике гимнастерки расстегнута верхняя пуговица, и туда, вниз по шее, соскользнул с левой щеки игривый луч.
На маленьком, чуть вздернутом подбородке облюбовала себе местечко затененная ямочка. Губы не улыбаются. У самых уголков они, пожалуй, даже капельку грустноваты.
— Ты как криминалист, — усмехнулся Другаренко.
Я отмахиваюсь — не мешай…
Над разлетом верхней губы маленькая и тоже чуточку затененная дорожка, припорошенная золотинками. Она останавливается у крупного раскрылья носа, будто удивляясь чудодейке-природе, изваявшей такое пластичное совершенство.
Свет заливает щеку, округлую мочку уха и, притускнев, прячется в трепетной прядке над виском, полутенью ложится на чистый девичий лоб.
— Не много ли света?
— Что ж, по-твоему, надо малевать черным, чтобы монахиню сделать? — возразил я ему, продолжая рассматривать портрет.
Правая сторона не видна, только лучится, как живой, веерок густых ресниц. И вот он, глаз. Большущий синий глаз под узким приопущенным крылом брови. В нем вся Валя: и сердце ее, и думы, и настроение. Я смотрю в задумчивый синий пламень, как в распахнутую душу, и вижу белых запоздавших аистов, роняющих перья в звездную ночь, слышу нерешительное «Для тебя, Коля…» и умоляющее «Андрей, опомнись!».
Девушка говорила. Говорила молча. Ах ты, пламень, синь-пламень!
— Ты художник, Витя!
— Солдат… Пошли к Лесновой. Или нет, сначала в ДЭС, к Акимушкину.
— С ума сошел. И так парню муторно.
— Ничего, вылечим. Пошли.
Николай был один. Он вслушивался в ровный гул двигателя и делал пометки в рабочем журнале.
— Эй, электробог, можно?
— Кто там? А, входите, ребята, присаживайтесь.
Чистенько, уютно у него. Другаренко отодвинул журнал и кивнул мне: давай.
— Отвернись, — сказал Виктор Акимушкину. — Так. Теперь смотри.
Коля взглянул на портрет, и его лицо вспыхнуло, преобразилось. Он смотрел неотрывно и что-то беззвучно шептал. Глядел, позабыв обо всем на свете. Глядел и никак не мог наглядеться.
— Ну? — спросил Другаренко.
Коля молчал.
— Мы пошли.
— Ребята…
На портрет накинуто покрывало.
— Ребята…
Мы сделали шаг к выходу.
— Ребят-а!
— Что?
— Вот у меня… все, что есть… Возьмите. — Акимушкин вытаскивал десятки, двадцатипятирублевые купюры. — Возьмите! Только… оставьте ее…
И вдруг Виктор бросил мне в лицо:
— Говорил же тебе… И-ди-о-ти-на!
Он резко повернулся и ушел, прижимая к себе портрет.
А Коля еще долго смотрел на скомканные деньги.
Мы поскреблись в дверь девичьей комнаты. Ира Хасанова взвизгнула. Дора крикнула:
— Минуточку. — И звонко рассмеялась.
«…Давай, давай, — слышалось из комнаты, — одевайся побыстрее. Говорила — попозже надо…»
Нам открыла Нечаева. Ира, скрестив руки на груди, сидела в коротком и тесном ситцевом халатике, плотно обхватывающем ее фигурку. Худенькая Дора все еще улыбалась, встряхивая короткой белесой прической. Валя сидела к нам спиной. С плеч свисал шерстяной платок. Зябнет, наверное, за столиком с книгами и тетрадками.
— Здравствуйте!
— Вечер добрый!
Оглянулась Валя:
— О, кто пришел! А я уже и ждать перестала…
Она поднялась из-за стола, тяжело шагнула нам навстречу. Что-то в ней изменилось. Полнее, что ли, стала?
А лицо осунулось, побледнело: конечно, много занимается.
— Садитесь, ребята, — пригласила она.
Другаренко повернул лицевую сторону портрета к Хасановой и Нечаевой. Ойкнули девчата и застыли на месте. Ирка даже руки от халатика отдернула, позабыв, для чего она их крестиком складывала.
— Ты посмотри, посмотри, Валюша! — вскрикнула Ира и тут заметила неполадки своего нехитрого костюма. Смутилась.
Леснова долго всматривалась, потом тихо сказала:
— Спасибо, Витя. — И поцеловала художника.
— А мне можно? — спросила Ира.
— Володю, — засмеялась Дора.
Комната наполнилась смехом. Дора обняла Хасанову и закружилась в вальсе.
— Девчонки, не хулиганьте! — крикнула Валя, улыбаясь.
За окном заревела сирена.
— Что это? — вскочила Ира с кровати.
— Тревога. Живо, девочки, живо!
Мы поспешно ушли.
Глава девятнадцатая
Работа шла полным ходом. В дивизион прислали рельсы, толстое профилированное железо и другие материалы, затребованные капитаном Тарусовым для изготовления предложенного им устройства.
Один комплект мы уже опробовали. Сержант Назаров освободил ракету от крепежных стяжек и сказал Новикову:
— Тащи.
— Один? — удивился Саша.
Комбат улыбнулся:
— Хочешь, Ритку мою пригласи.
Новиков поднатужился, готовясь двигать стальной дельфин по рельсам, но едва лишь дотронулся, как он плавно и бесшумно покатился на тележке к стоявшему автополуприцепу.
— Вот это да!
— Вместо четверых один.
— А насколько быстрее получается?
Проверили. Оказалось, в пять раз.
— Давайте остальные комплекты доделывать! — загорелся Новиков. Его поддержали все. Настроение повысилось.
— У Родионова получается что-нибудь? — спросил меня Галаб.
Я пожал плечами. Вот уже несколько дней я не подходил к оператору. Не знаю, обратился ли он к кому-нибудь за помощью или по-прежнему корпит один над прибором. Вместо меня сержанту ответил Виктор Другаренко:
— Получается. Вчера прибегает сияющий, точно второй раз на свет родился, показывает чертеж, испещренный пометками инженера, и говорит: «Балда, столько маялся, а закавыка-то небольшая была. Помогли разобраться. Перечерти, пожалуйста, схему набело, надо начинать монтировать». Сегодня отдал ему чертеж.
— Родионов хоть и не в нашей батарее, но прибор его будет в общем-то работать и на нас, стартовиков, — заметил сержант.
— Все ходим под одним «богом», — посмотрев на командный пункт, благоговейно поддакнул Новиков. — «Бог» сказал на разборе: «Никто ничего не будет делать за вас». Один и камень не сдвинешь, а артелью и гору поднимешь.
— Забыл ты, Новиков, еще одну поговорку, — сказал Попелицын.
— Какую?
— Как фронт не велик, а судьба его решается на твоей позиции.
— Ты к чему это? — насторожился Саша.
— А к тому, — пояснил Евгений, — что по команде «Вводи!» больно долго копаешься. Как нарочно заедает…
— Бу… сде… товарищ первый! Больше не заест, — козырнул Новиков и колобком скатился в окоп.
Что со мной? Меня все чаще тянет в кабины, к повелителям голубых молний, хотя аппаратура радиолокационного комплекса до сих пор кажется мне сплошным ребусом, в котором я почти ничего не смыслю. Не знаю, простое любопытство ли ведет меня туда, дружба ли с Родионовым, который пытается растолковывать мне азы мудреной науки, или хорошая зависть к тем, кто разбирается в сложнейших деталях электронного мозга так же свободно, как я в своем тягаче.
При мне проверяли работу прибора, законченного наконец Кузьмой. Расчет командного пункта был на местах. Операторы сопровождали имитированные цели. Сидел у экрана выносного индикатора и сам конструктор прибора, взволнованный необычным испытанием старший сержант. Решался вопрос: быть или не быть родионовскому изобретению.
На шкале, разградуированной в оценках и минутах, подсчитываются ошибки операторов и выставляются результаты сопровождения.
— Тонкая штука, — заметил майор Мартынов.
— Тут и быстрота и точность, никакой субъективности, — отозвался офицер наведения. — Смотрите, — показал он командиру.
— Да, можно заканчивать. Ну, товарищ Родионов, — майор повернулся к изобретателю, — поздравляю вас с успешным завершением испытания прибора. — Он подал руку смущенно улыбавшемуся Кузьме.
Это было неделю назад, а сегодня старший сержант сдает экзамен на право допуска к работе за офицера-техника. Члены экзаменационной комиссии в кабине, окутанной полумраком. Я притулился в сторонке и переживал за Родионова. Вот до чего дело дошло: за технократа волнуюсь.
