Юность - Николай Иванович Кочин
Сходку собирал всякий, кому заблагорассудится: бедняки, требующие справедливости; кулаки, удумавшие новые приемы нажима на батраков; церковный сторож, которому понадобилась вдруг санкция сходки, чтобы перевезти церковные дрова с одного места на другое; поп, который остался недоволен урезкой церковных земель… Народ не сходил с лужка подле пожарного сарая сутками. И если в течение целого дня никто село не тревожил, к вечеру настраиваешься — вот-вот зазвонит колокол.
О том, что делалось за пределами своей околицы, точно никто не знал, а жажда знать была у всех исключительная. Поэтому каждый факт перелицовывался, переходя из уст в уста, любая фраза приобретала особую расцветку в зависимости от того, кто ее передавал, каждый слух обволакивался фантастическими домыслами. Газеты, если приходили из волости, то разбирались немедленно и пропадали. Все грамотеи наши были в это время в городах, на заводах, в армии. Единственным местом всяких информации была канцелярия волсовета, куда ездил наш председатель сельсовета Иван Кузьмич, и то — не каждый день… Да и в самой волости знали не так много. Поэтому, чего только ни сочиняли в ту пору, чего только ни говорили. Если бы записать, получилась бы любопытнейшая книга о крестьянских домыслах первого года пролетарской революции. Утром встанешь и узнаешь: что-де советская власть только в наших краях, а везде живут под властью Учредительного собрания, столица которого — Самара; к обеду новая спеет новость: русские и чехи — теперь один народ, а вечером серьезно говорят о том, что царь едет в Москву, где еще остались большевики и где «опять будет все по-старому». Яков называл все это «бабьими сказками» и утверждал, что в городах и прочих местах давно вся власть пролетарская, что наши места «самые стервозные», что придет время — «мы устроим земельный передел по-своему». Эти слова ему припомнили потом…
Заседание первого пленума первого волисполкома пришлось на пасху. Над столом Бокарева — председателя и докладчика — распростерся плакат:
МИР ХИЖИНАМ — ВОЙНА ДВОРЦАМ!
ЦАРСТВУ РАБОЧИХ И КРЕСТЬЯН НЕ БУДЕТ КОНЦА!
СМЕРТЬ ВСЕМ БУРЖУЯМ!
Тогда доклады делались только на одну, зато универсальную тему: «О текущем моменте». Тема эта вбирала в себя все тревоги мира: как нам дальше жить и как работать и что творится на белом свете вокруг нас и на всей встревоженной планете. Сошелся весь коренной актив волости. Бокарев скупо и беспощадно разрисовал катастрофическую и жуткую обстановку момента. Семян у бедноты — ни зерна, лошадей мало и те — одры. Кулаки весь хлеб попрятали, сопротивляются попыткам учесть их хлеб. Грозно шествует по волости голод. Беднота, решительно вся, питается лебедой, мелкой соломой, осиновой корой и редкие — жмыхом. Дети распухают и гибнут. Ко всему тому — нет соли. Появилась цинга, о которой дотоле никто и не слыхивал. Разрасталось среди населения легальное дезертирство. По деревням объявились специалисты по порче ног, рук, ушей. Прожигают барабанные перепонки призывникам, растирают селитрой и мышьяком тела, устраивают искусственные опухоли. Медоточивые церковники плодили самые злые слухи. Подле окрестных ручьев вырастали часовенки, куда ходили избавляться от хвори и «исцелялись» каждый день. Сыпняк косил людей беспощадно. Враги всех мастей поворачивали стихийное ожесточение крестьян против помещиков и на объекты всенародные: поджигались склады, леса, общественные здания, разрушались мосты, мельницы. Чека, та объявила приказ по борьбе с пожарами, она то и дело посылала отряды в уезды. Но на местах комиссии по борьбе с пожарами абсолютно бездействовали: не было ни пожарных насосов, ни инвентаря, ни конской упряжи. Революция в деревне только что вступала в полосу своего разгара. Явно обозначалась размежевка классовых сил внутри самого крестьянства.
В деревне в ту пору еще властвовали буржуазные комитеты и даже царские старшины. Первым председателем волисполкома был у нас Бокарев. Тяжело ему пришлось. Денег в кассе — ни копейки. Исполком взял на нужды контрибуцию с местной буржуазии. Все ее разновидности: бакалейщики, скототорговцы, мельники, богатые попы раскошелились, но сейчас же встали на дыбы.
Попы с амвона усугубили очередные проклятия по адресу «коммунии». Только и слышно было: «Православную веру губят, продают Россию внешнему врагу, немецкие агенты». Разбрасывались в изобилии «Письма богородицы». В них пророчески возвещалось о ближайшем конце всех коммунистов и даже всех тех, кто им сочувствовал. Эсеры состряпали свой документ «Золотую грамоту». Ее читали и в избах, и в поле, и на собраниях. В ней категорически объявлялось, что следует ожидать от большевиков «невыносимого чрезвычайного налога» на всех крестьян без исключения, что нужно немедленно объединиться в борьбе за Учредительное собрание.
Корниловский офицер, избегший участи графа Пашкова, нашпигованный «Уфимским правительством», озлобленный налогами мельник Хренов, слабоумный благочинный Исидор были зачинщиками волостного мятежа. Они объявили через приспешников, чтобы со всех деревень и непременно вооруженными явились их верные люди в положенное время в волость. Была пасха, солнечный день, народ гулял. Возбужденная полупьяная толпа запрудила сельскую площадь подле пятиглавого собора и волсовета, где шел пленум.
Благочинный Исидор произнес проповедь. Он напугал мужиков мучениями ада. Сотни тысяч обнищавших и обездоленных земледельцев выйдут, говорил он, с коробками спичек и с пузырьками керосина и произведут всероссийскую иллюминацию, не щадя ни домов, ни лесов, ни посевов. И тогда темным грабителям легче будет делить голую землю. Все бедствия он объяснял забвением устоев прежней жизни.
Разноликое полчище богомольцев с хоругвями и иконами опоясало собою здание волисполкома. А пленум был в разгаре. Вырабатывался проект о справедливом распределении помещичьей земли между крестьянами, вырабатывались меры по борьбе с голодом в деревне, в присутствии самих голодающих, заполнивших зал.
Вошла учительница Крутикова.
— Нас осадила толпа, — сказала она. — И мы едва ли сможем отсюда выйти живыми, товарищи.
— Пулемет работает? — спросил Бокарев.
— Работает.
— И патроны есть?
— Патронов мало.
— Идите и скажите, чтобы разошлись по домам. Нам некогда отрываться, нам надо покончить немедленно с вопросом обеспечения голодающих. Вон их сколько в зале. Сам Ильич сказал, только кажется, что это — борьба за хлеб, это — борьба за социализм.
Крутикова вышла на крыльцо. К ней подошел корниловский офицер.
— Кто вы такая?
— Крутикова.
— Вы — власть?
— Я учительница. Член исполкома.
— Большевичка?
— Нет. Беспартийная.
— Вы Советы признаете?
— А вы разве не признаете?
— Я сейчас выведу вас к толпе. Она вам скажет свое решающее слово.
Офицер толкнул учительницу в толпу, и ее подмяли под ноги.
Бокарев был тертый калач. Он дрался в пятом году на сормовских баррикадах, был на политической каторге, потом на германской войне, участвовал в подавлениях буржуазных мятежей — страшной обстановки для него не существовало. И этого волнения он не принимал всерьез. Притом же он с головой ушел в разбор жалоб просителей.
Ему
