Юность - Николай Иванович Кочин
Мужики заулыбались и закивали в сторону Якова головами. Собрание явно веселело. И тут Михайло Иваныч опять предложил голосование. Мужики сразу как-то присмирели и переглянулись. Потом нерешительно стали поднимать руки один за другим.
— Что толку в моем голосе, — сказал кто-то, — пускай мой голос ему пойдет, чтобы не обижался.
Добрая половина собравшихся отдала ему голоса. Михайло Иваныч подсчитал их, не удовольствовался этим и, как ни в чем не бывало, продолжал свою речь. Я хорошо ее помню. Михайло Иваныч все напирал на слова «грабеж» и «разбой», пробуя расшевелить в мужиках нутро, утверждал, что большевистская власть сделает все общее: жен, детей, коров, избы. Он рассказывал, как в поисках бензина большевики в городе обшарили все аптеки, а денег не заплатили, говоря: «Все народное».
— Кто смел, тот и съел, — произнес он многозначительно. — «Все народное». Это значит, что если земля общая, то и хлебец, и скотинка, и избенка — тоже общие. Имейте в виду, остригут вас большевики начисто, клянусь вам всем, что есть святого на свете. И вот вам нужна теперь твердая власть, чтобы ваше имущество оберегала от всякого врага, а страну — от немца. Эта власть должна быть выбрана самим народом. Кто за такую власть, поднимите руки.
Он сошел с табурета и стал, толкаясь между всеми, подсчитывать голоса. И я видел, как при его приближении невольно поднимались руки все еще колеблющихся людей. В углу, около Якова, собрались упорные люди. Они демонстративно держали прижатые к бедрам кулаки.
Михайло Иваныч сказал:
— Ну, поглядите, кого нашла новая власть в качестве своей опоры. Люди первого десятка, да не первой сотни.
Он собрал подавляющее число голосов и только тогда объявил перерыв. Пока мужики гудели, он написал резолюцию, которую зачитал. Ее приняли подавляющим большинством голосов. Чего только не было в этой резолюции, которая, по-видимому, была ему очень нужна и ради которой так много пролил он поту. Как мне наймется теперь, она была заготовлена заранее и составлена в верхах его партии. В ней обзывались большевики самыми последними словами (самозванцы, узурпаторы, изменники), — мужики, от имени которых составлялась резолюция, и слова-то такие впервые слышали, — в ней «возмущенные крестьяне требовали передать всю власть Учредительному собранию», призывали других бороться с «внутренней смутой» и «беспорядками нетерпеливых земледельцев» и все остальное в таком же духе. Когда резолюция была принята, мужики загалдели:
— Утешил ты нас, от души отлегло. Будь что будет, но ежели прогадали, растащим тебя по ноге и бросим в омут.
— Дорогие граждане, свой человек, верьте.
Через несколько дней после его отъезда прибыл на село из Сормова Андрей Бокарев. Он ходил по улицам и у завалин говорил мужикам:
— Буржуи свергнуты, им нет возврата. Фабрики, заводы и земли у трудящихся, политическая власть у трудящихся, единственная партия, которая не дружится с буржуазией, — большевики, за них и голосуйте. Единственный вождь наш — Ленин.
— А отчего на Керенского Корнилов осерчал? — спрашивали его.
— Игра в кошку и мышку, одна шайка-лейка, кто их разберет.
Во время голосования в Учредительное собрание он стоял в дверях с Яковом и проверял проходящих к урне, а у другого косяка стоял Крупнов Онисим. Они тянули входящего каждый к себе. Старух не трогали: все они голосовали за архиереев.
— Марья, за кого кладешь?
— За бога, милая моя… Список № 11.
— Тебе хорошо за бога класть… У тебя старик дома. А меня бог обездолил: и мужа, и сына на войну угнал. Я за тех и кладу, кто войну кончать хочет… — И клала солдатка список № 7. По этому списку проходили у нас Семашко и Бубнов.
Подходя к урне, старуха крестилась:
— А ну, как за антихриста подашь, ну и пиши пропало…
У солдатки сомнение:
— Господи Сусе, муж там голос подает, а я здесь… А ну, как положим разные.
Но мужиков обязательно спрашивали, какие несут списки: если большевистские, то голосующих до урны провожал Яков, если эсеровские, тогда торжествовал Крупнов. В таком случае Андрей Бокарев говорил мужику:
— Эх ты, неразумный элемент, сам себе жернов вешаешь на шею и нас хочешь потопить.
В соседнем селе поступили проще: там богатеи выставили водку и покупали за чарку желаемый список. В другом селе просто объявили, что большевистского номера нет. И все голосовали за попов и эсеров.
Историкам, ссылающимся на цифры, как на непререкаемый документ, и невдомек, что избирательные комиссии назначались в угоду тому, кто был в волости влиятельнее; контрольных комиссий не было; за урной никто не следил, и бывали случаи, когда ребятишки клали в них, что хотели; ключ от помещений, где стояли урны, находился неизвестно у кого; избирательные номера и конверты валялись где попало; естественно, что по стране прошло много эсеров; они по деревням имели густо разветвленную агентуру.
ЖИЛИ БЕЗ ЖАЛОБ, УМИРАЛИ БЕЗ СТРАХА
Нам каждый день грозила кара
И беспощадный вражий суд,
Напор открытого удара
И козни тайные Иуд.
Демьян Бедный
Помню весну и лето 1918 года в непрестанных и затяжных сходках. На каждом сборище делили и переделяли землю, ходатайствовали о сенокосных угодьях, решали, какую бы часть рощи срубить, кому землю давать, а кому не давать, и как быть с частновладельческими посевами. В последнем случае все сходились на одном: сжать и поделить по едокам. Особенно разгорелись страсти во время сенокоса. Богатые выдвинули лозунг: «Траву давать только тем, у которых есть скотина». Тем самым обходили бедноту, которая при царе даже коз не имела и тут обрекалась на бобыльство, потому что кто же будет заводить скотину, если на дворе нет ни клока сена. Кулаки, использовавши хозяйственную корысть середняка, повели его за собой и, помню, даже провели постановление: «У кого есть коммунисты в семьях или красногвардейцы — тому ни земли, ни лугов». Так остались этим летом без сена несколько домохозяев, в том числе — и мой отец.
Каждый день звонили в набат. Бывало, только сядешь за ужин, придя с собрания, забомкает вдруг караульный колокол.
Выбегаешь на улицу:
— В чем дело?
— Видно, сходка.
— Да ведь она только что была…
— Кому-нибудь
