Юность - Николай Иванович Кочин

он почитывал в городе книги и подпольные брошюры и тем самым выделялся из мужиков. Еще до революции он был устроителем сельских балаганов. На улице, на масляной неделе воздвигались подмостки, на которых разыгрывались какие-то комедии. Все артисты играли в шубах, женские роли выполняли парни, народ стоял около, а сцена была открыта с двух сторон. Все ходили смотреть, тогда всех потрясал игрою Михайло Иваныч. Он как-то уморительно ежился, выпячивал грудь и поднимал брови, изображая важного барина, отчаянно фыркал в сторону и кричал: «Пожалста, пожалста!» В то время я еще не знал, что так изображают своих хозяев все лакеи. Прозвище ему было «Цыпочка» после того, как он употребил это слово, согласно своей роли. Тогда «Цыпочка» был общим любимцем. Его даже один раз, наперекор старикам, избрали старостой, но старшина воспротивился — бобылям эта должность непозволительна. О крестьянской обездоленности он говорил страстно, с хватающими за сердце цитатами из Некрасова, и бабы выражались по этому случаю: «Когда его слушаешь, словно мед пьешь». Как к теперь его понимаю — это был «самородок» самый типичный, у которого так много было всяких неразвившихся дарований и личного обаяния, что они искупали в нем и его невежество, и его бытовые пороки. Он, например, по склонности всех трактирных служак, здорово закладывал, и другому поставили бы это в вину, сказав: «И, батюшка, что же хорошего можно от пьяницы услышать», а о нем выражались иначе: «Ну что ж, человек он веселый и пьет умненько», хотя какое там «умненько», — по целым месяцам без просыпу валялся. И все-таки мужики говорили о нем: «Башковитый этот Цыпочкин. Министр, право, министр. У него ума палата».

Очень подкупало мужиков в нем его бескорыстие, с каким он брался за каждое общественное дело, необычайная прямота, смелость и неуемный темперамент. Я и думаю, что все это учли «там, в губернии», где его сцапали эсеры и «обработали». Наверное, его очень ценили, наверное, дали ему какую-то партийную должность, а во время выборной кампании пустили агитатором по уезду. Водоворот событий увлек его так далеко, что он даже организовывал потом кулацкие восстания. Впрочем, не будем предупреждать событий.

Михайло Иваныч был низкого роста, сухощав, огненно рыж и говорил тихим голосом, немного сиплым, но необыкновенно проникновенным. Вся сила и сказывалась в этом голосе. Помню, в ту пору в школе он встал на табурет и только разве на голову оказался выше мужиков. Теснота была страшная. В точном смысле — нельзя руки просунуть. В двери, открытой настежь, и в прихожей стояли люди. В холодном коридоре тоже, и так вплоть до зимних мостков. Пар клубился у дверей. Никто этого, впрочем, не замечал. Ребятишек с собрания повыгнали. Я нашел себе место на книжном шкафу, свернувшись в три погибели.

— Ну вот, скоро выборы, будем сами власть устанавливать, — начал Михайло Иваныч.

— Она себя сама установила и ни в каких установщиках не нуждается, — сказал Яков сзади.

— Ой, милый, самозванцев народ волен сбросить. Ну, так вот, интересно узнать, за кого будут голосовать наши хлеборобы, земляки мои милые.

— За того и будем, кто нам землю дал, — ответил Яков. — Ваши ораторы канителились целый год, а тут люди пришли и мужиков землей сразу наградили.

— Взяли да отдали, твердо ли это будет?

— Твердо, коли поддержим.

Михайло Иванычу эти колючие реплики Якова сразу не понравились. Но, как опытный деревенский агитатор, он хорошо знал, что избавиться от противника такого рода — это заставить его замолчать. Поэтому он почти крикнул на Якова:

— А кто беззаконие поддерживать будет? Разве вы хотите поддерживать беззаконие? Хорошо, так не обижайтесь, если сосед придет, да жену твою изобьет, да корову твою уведет.

— Это нам еще офицер говорил, который приезжал на укрощение, — сказал Яков и засмеялся.

Тогда Михайло Иваныч переменил свою позицию, он решил игнорировать Якова, как нестоящую единицу, и презрительно махнул в его сторону рукой. Жест этот в деревне все умели читать, он означал: «Ты — бестолков, в серьезные дела не суйся».

— Я у тебя отнял, ты у меня отнимешь, — продолжал Михайло Иваныч, — семья на семью пошла, село на село, волость на волость. А в это время придет немец, все заберет, всех посадит на цепь, введет рабство, — вот вам и хуже крепостного права. Вы этого хотите? Отвечайте — этого? Вам посулили кота в мешке, вы и рады? Мало вас обманывали, гнули в три дуги, обещали кисельные берега, медовые реки, царство небесное на земле! А вы все и верите? Дураки! — Он плюнул в угол. — Подними руку тот, кто хочет передать всю власть. Учредительному собранию. И только ему.

Руки подняли наиболее состоятельные мужики. Они высунули их высоко, к потолку, но сразу опустили, потому что Михайло Иваныч брезгливо поморщился. Но курьезность эта была уловлена собранием, прошелся легкий смешок, и кто-то вслух сказал:

— Учредилке не все верят, голова. Раздумье на грех наводит. Озадачил ты нас, как поленом по лбу.

Михайло Иваныч заметно огорчился. И он принялся так ругать мужиков, так стыдить, что я до сих пор недоумеваю, как они могли это вытерпеть. Никому этого не простили бы, потому что он упрекал их в легковерии, в глупости, в подлом к нему отношении. Он был «свой».

— Выходит, я вас обманываю, — кричал он, — вам угодно одно, а я хочу навязать вам другое, повесить жернов землякам на шею? Выходит, я подлец, обманщик, предатель, негодяй, тогда берите меня и бейте батожьем, как убиваете конокрадов, потому что в таком случае я хуже конокрадов. Конокрад одну лошадь увел со двора и разорил одного, а я весь крестьянский класс хочу обездолить. Что молчите? Валяйте, бейте Мишку Чернякова, Цыпочку, бейте, за всю жизнь у него гроша не было за душой. Бросьте его в прорубь или заприте его в жалкой избе, обложите соломой и подожгите!

— Ну, зачем зря сердиться, — послышалось сзади, — неужто народ так глуп?

— Полно, Михайло Иваныч, мы не против тебя, — заговорили подле него, — право, в голове много сумления, ты уж не обижайся. Видишь, стали мы на думах, как на вилах.

— Никто, кроме добра, от тебя ничего не видел, что правда, то правда.

Михайло Иваныч смолк, как бы давая возможность народу выговориться. Толки разрастались:

— Может быть, он и правду говорит, мужика провести больно просто.

— Кто нам землю дал? Кто землю дал?

— А что земля? Может быть, законным порядком оно было бы тверже.

— Неужели он будет миру врать в глаза?

— Но он может ошибаться.

— Ах, вон что, я могу ошибаться! — вдруг оборвал всех и вновь заговорил Михайло Иваныч, и